Петровская набережная

— Признаться, впервые такое вижу, — сообщил «коричневый».

Что именно он в журнале видит, Мите было ясно, неясно только, для чего еще и куражиться.

На этом уроке «коричневый» Митю не вызывал и, когда увидел, что Митя поднял руку, желая ответить на заданный классу вопрос, вдруг вышел из себя:

— Да уж вы-то теперь успокоились бы! Вам-то что руку тянуть?

Смысл того, о чем говорил коричневый преподаватель, стал понятен Мите только тогда, когда после занятий его вызвали в канцелярию командира роты.

Преподавателей в канцелярии не было, только Васильев и Тулунбаев. Офицеры молчали. На лицах у них ничего нельзя было прочесть.

— Полюбуйтесь, — сказал Васильев и показал подбородком на классный журнал, лежащий на столе. Это был журнал Митиного взвода, раскрытый на странице математики.

— Посмотрите, посмотрите, — сказал Васильев.

Свободных клеток против Митиной фамилии больше не было. Впритык к двум роковым двойкам вся строка была заполнена аккуратно выведенными пятерками. После каждой пятерки стояла уходящая хвостом на нижнюю строку роспись. «Гл» — и хвост, «Гл» — и хвост. Спасен! Спасен! Спасен!

— Глазомицкий вчера с вами разговаривал? Проверял ваши знания? Вызывал вас?

Митя вскинул глаза на Васильева. Знает ведь все. Зачем же спрашивать? Но командир роты смотрел не на Митю, а куда-то мимо него.

— Значит, не вызывал, — сказал Васильев. — Вот такие у нас чудеса творятся, товарищ Тулунбаев. Нелидов, а как вы сами все это понимаете?

Ну что Митя мог ему ответить? Кроме того, что спасен?

— Наверно, он хотел помочь мне…

Рассказывать им, о чем все эти дни думал? Как уже прощался со своей мечтой поступить в Дзержинку? Как теперь все вылетало из головы, едва он видел вдали в коридоре коричневый костюм…

— Мы внимательно слушаем вас, — сказал Васильев.

— Я четыре года занимался у него математикой… — тихо сказал Митя. — Гораздо шире программы. Наверно, поэтому. Он замечательно ведет математику… А когда он вернется?

— Вы свободны, — сказал Васильев.

— А почему все же… — начал Митя, но командир роты поднял брови и посмотрел сначала на Митю, а потом на его командира взвода. Митя повернулся, чтобы выйти, и, лишь когда он уже был у самой двери, Васильев вдруг спросил:

— Подойти-то вчера к нему не догадался?

Как трудно было, оказывается, снова повернуться к этим двум офицерам лицом!

— Он же… не вызывал меня…

— А-а… — простовато и уничтожающе протянул Васильев. — Не вызывал? А я-то думаю… Ну, все правильно, Нелидов! Зачем приходить, если не вызывают? Кстати, старший лейтенант, а самого Глазомицкого кто вчера сюда вызывал? Что-то никак понять не могу: зачем он приходил?

Митю так и пробило: да, да, именно так — Тулунбаев дал знать Глазомицкому, кто же еще! Тулунбаев спас Митю. Митя стоял в дверях, готовый кинуться к старшему лейтенанту… Никогда, никогда в жизни Митя не забудет ему этого!

— Идите! — сказал Васильев. — Нелидов, вы что, не слышите?!

Из-за частокола пятерок Митю больше не спрашивали и в четверти впереди определилась то ли ни на что не влияющая четверка, то ли даже пятерка. Вместо «коричневого» пришел другой преподаватель, в первое время вообще не ставивший никаких оценок. Он был еще моложе Глазомицкого — краснел, тщательно составлял фразы и смотрел на их лихую вторую роту с плохо скрываемым восхищением. Может быть, когда-то в детстве он тоже хотел стать моряком, да вот не вышло. Впрочем, они, надо сказать, и по математике занимались так, как надо.

В октябре Митю как отличника и будущего медалиста назначили в знаменную группу. Через три недели предстоял парад в Москве. Выпускников освобождали от дополнительных строевых занятий, они выходили на последнюю прямую перед аттестатом зрелости, Митина же рота принимала в училище старшинство.

Парадный батальон прибыл на вокзал с «военно-морским запасом»: до отхода поезда оставался час. Всю последнюю неделю Митя постоянно ощущал себя человеком особенным и отличенным. Находясь при знамени, он придирчиво и ревниво оглядывал его, с наслаждением расправляя его складки или поправляя бахрому. Выполняя эти несложные движения, он делал их так, словно только ему и двоим его товарищам мог быть понятен тайный смысл этих простых и незначительных действий. Вот и сейчас, когда они внесли знамя в специально для них отведенное купе, Митя принялся заботливо пристраивать древко.

Удобней всего было бы положить знамя на верхнюю полку, багажные антресоли над дверью как раз позволяли это сделать, но тогда бы знамени не было даже видно и сразу терялся смысл серьезных лиц, сдержанных реплик, парадных палашей, выданных троим знаменщикам.

Знамя неудобно, мешая каждому движению в купе, встало в свободном пространстве лишь по диагонали, но за это неудобство Митя и два его ассистента отдали бы все удобства на свете.

В купе становилось совсем темно.

В это время в стекло постучали. На перроне, маня Митю выйти из вагона, стоял старший лейтенант Тулунбаев. В Москву ехала не вся Митина рота, и Тулунбаев оставался в Ленинграде. Зачем он пришел на вокзал? Оставив знамя на своих ассистентов, Митя вышел на платформу.

— Вот что, Нелидов, — сказал Тулунбаев, глядя на Митю каким-то особенно пристальным взглядом, — в роте я не хотел еще этого говорить, но я новое назначение получаю. Так что, когда ты приедешь, у вас другой уже будет… офицер-воспитатель.

— Как?

— Спокойно, Нелидов.

— А куда же вы?

— На флот. Командир крейсера, с которого меня к вам направили, адмиралом стал… Требует к себе.

— И вы что, уйдете? Тут же и ваше желание…

— Не-ли-дов.

— Вы сами хотите? Да?

— Не-ли-дов! Ты же военный человек!

— Нет, я не понимаю, — сказал Митя. — Не понимаю. Ведь мы же…

Он хотел сказать, что они уже привыкли к нему так, что теперь не отвыкнут, что они не хотят никого другого.

— Об этом все, — произнес Тулунбаев. — Ну, все, я тебе сказал! Я ведь не за тем сюда пришел. По другой причине.

Митя поднял голову.

— Ты кое о чем забыл, — сказал Тулунбаев.

В темных до того окнах поезда зажгли свет. Митя сразу же нашел глазами серый чехол знамени, перегораживающий купе по диагонали.

— Забыл в такое время, когда забывать нельзя, — сказал Тулунбаев.

Митя слушал старшего лейтенанта и не слышал его. Он жил уже другой жизнью. Каждое построение парадного полка со знаменем было теперь для Мити радостным торжеством, при том, что самый-то карнавал — три недели предпраздничной Москвы, Москвы, которая еще не видела таким Митю Нелидова, — еще предстоял.

Митя невольно и радостно вздохнул и в то же время нахмурился. Их было теперь два Мити Нелидова, их все время теперь было двое. Одному шел семнадцатый год, все у него получалось, никого и ничего ему в жизни не было жалко, ни о ком и ни о чем, кроме себя любименького, он не думал, руки и плечи у этого первого становились все крепче и тяжелей, и нравилось теперь ему хлопнуть приятеля невзначай по спине, отчего тот как будто глотал сразу целиком огурец и делал невольно короткий и быстрый шаг вперед, чтобы не упасть. И давал, конечно, в ответ.

Но существовал тут же, в одной коже с первым, улетая из нее куда-то неведомо и бесконтрольно, и другой, второй Митя Нелидов. Этому было то семь лет, то, напротив, дорастал он до возраста Тулунбаева или даже Васильева, но чаще всего бывал он примерно одиннадцатилетним, и этому второму в отличие от первого бывало и больно, и стыдно, этот второй прислушивался и сомневался, и труднее всего ему было ужиться именно с тем первым Митей Нелидовым. А первый хохотал, потел, любил мериться силой, толкался, плохо запоминал чужие слова. Он ведь, первый-то, все знал и все умел. Что ему другие?

И второй Митя сейчас слушал Тулунбаева с печалью. Потому что наступала — он понимал — пора расставаний. Ушел от них Папа Карло, непонятно уже, услышит ли Митя когда-нибудь, как остановившийся за его спиной Глазомицкий скажет: «Ай да Нелидов!», а теперь вот, оказывается, и старший лейтенант, которого они считали сначала сухарем, потом коварным соперником в единоборстве и наконец чуть ли не единственным, который давно и намного вперед каждого из них оценил и понял, — так теперь уходит и он. Кто же останется с ними? Как же они?