Цветы тянутся к солнцу

Газиза уставилась на отца, не понимая, что он хочет сказать.

— Это с аэроплана, папа. Я же сказала, — пояснила она.

— Ну и что же, что с аэроплана. А на аэроплан кто возил? Хусаин возил. Вот так, дочка…

Хусаин не хвастался. Он действительно рано утром отвез листовки на аэродром.

Когда пала Забулакская республика, Хусаина взяли на работу в городскую типографию. На байском экипаже он развозил по городу газеты. Приходилось иной раз и седоков возить, только седоки эти были совсем не такие, как бай Гильметдин и его родня. Посмотришь — рабочий, такой же, как сам Хусаин, разве помоложе только да пограмотнее. А по делам — большой человек: редактор! Сядет в коляску, скажет: «Товарищ Хусаин, мне бы поскорее на пристань». Привезешь его, спросишь: «Ждать?» — «Нет, — скажет, — зачем, назад я пешком…» Большие люди, а простые.

И конь достался Хусаину исправный. Тот самый жеребец, которого запрягал Хусаин для бая Гильметдина. Хусаин его, как старого друга встретил: и чистил, и холил его, и кормить старался получше. Конь еще резвый был. Хусаин рядом с ним и сам вроде помолодел. Да и то сказать: на козлах сидеть — не то что с колотушкой ходить вдоль байского забора.

Перед праздником много было работы. Хусаин только к вечеру поставил коня в конюшню. Пока чистил коня, пока кормил, и совсем стемнело, а тут ему принесли большой сверток и сказали:

— Товарищ Хусаин, эти листовки завтра пораньше нужно на аэродром отвезти. Знаешь, где аэродром?

— Как не знать, знаю, конечно, — сказал Хусаин, — отвезу.

Вот так и случилось, что Хусаин повез листовки на аэродром. А на обратном пути его захлестнула толпа, и он только к вечеру добрался домой.

Наутро погода испортилась. Задул холодный ветер, небо обложило тучами. Газиза еще не знала, чем заняться в этот пасмурный день. Фатыйха вскипятила самовар, накрыла на стол. Газиза, сидевшая поближе к окну, взяла свою чашку, но тут же поставила на стол и бросилась к двери.

— Ханифа пришла, — крикнула она радостно, — и Закира тоже пришла!

Девочки обнялись, перемигнулись, и, пока Закира здоровалась с дедушкой и с бабушкой, пока Фатыйха гладила ее по голове и хлопала по спине и желала внучке счастья и долгой жизни и здоровья, Газиза сгорала от нетерпения. Столько нужно было рассказать Закире, столько нужно было узнать от нее! Ведь почти три месяца они не виделись, а за эти три месяца много разных событий произошло на белом свете.

— Ты ночевать у нас останешься? — спросила Газиза, когда бабушка отпустила наконец Закиру.

— Нет. Мама сказала, что вечером пойдем домой.

— Ой, жалко! А то бы с нами пошла.

— Куда?

— В университет.

— Куда? — переспросила Закира.

— В университет. Туда, где Ленин учился. Понятно? Нас тетя Тагира завтра туда поведет.

— И я с вами.

— Да ты же говоришь, что ночевать домой пойдешь.

— Никуда я не пойду. Мама, я у бабушки ночевать останусь. Ладно? — спросила Закира.

— Да кто же тебя приглашал-то? — ответила Ханифа. — Это не у меня, это у бабушки нужно спрашивать.

— Бабушка… — только и успела сказать Закира, как Фатыйха перебила ее:

— Ночуй, ночуй, внучка. Соскучились вы с Газизой. Вот уж вечером наговоритесь, отведете душу. А сейчас садитесь попейте чаю, оденьтесь потеплее да бегите на улицу. Чего дома-то сидеть? Вон весь народ на улице.

Наскоро выпив по чашке чаю, девочки выбежали во двор. Газиза слазила на сеновал, достала охапку сена, бросила козе и выскочила на улицу. Закира выбежала следом, и, взявшись за руки, девочки помчались к озеру Кабан навестить Гапсаттара.

Они пробежали по саду, подбежали к дому, в котором теперь жил Совенок, кинулись к двери, а Совенка нет. Только его братишки, измазанные землей и песком, несмотря на холод, играли за домом.

Газиза знала их, и они Газизу знали. Обычно, когда она приходила, мальчишки налетали на нее с вопросами и новостями, а тут, должно быть постеснявшись Закиры, они только сопели и с любопытством разглядывали незнакомку. Закира присела на корточки, взяла горсть песка и стала помогать самому меньшему лепить пирожок.

— Не мешай, — сказал мальчик, сердито посмотрев на Закиру, и локтем толкнул девочку.

— Ишь ты какой злюка! — сказала Закира, отряхивая песок со своего праздничного платья. — Вот я брату скажу, он тебе уши надерет.

— Не надерет… Его дома нет.

— А где он? — спросила Газиза.

— Ушел с Матали и с дядей солдатом…

Девочки обиделись на Гапсаттара. Они-то вон какой крюк сделали, чтобы пригласить его с собой к Лиде, а ему по дороге, мог бы и предупредить, что уходит.

— Ну и пусть, — сказала Закира, — мы и без него сходим.

…Лида очень обрадовалась, когда увидела подружек. Она стала чистенькой, похорошела. В светлые, как лен, волосы ее была вплетена красная ленточка, которая очень шла ей.

Раскинув руки, она обняла сразу и Газизу и Закиру, прижалась к ним и все втроем они закружились по комнате, а потом повалились на Лидину кровать, покрытую серым одеялом, и долго смеялись.

Потом Лида познакомила девочек со своими новыми подружками, и Закира где-то в душе затаила обиду на Лиду за то, что эти новые подружки стали ей ближе, чем старые. Да и сама Лида стала совсем другая. Прежде застенчивая была, лишнее слово боялась сказать, а теперь стала такая бойкая, что Закира и та позавидовала ей.

А потом был праздничный концерт в детском доме. Ребята читали стихи, танцевали, пели. Лида тоже спела, да так здорово, что весь зал долго хлопал маленькой артистке.

Уже стало темнеть, когда Газиза и Закира пошли домой.

По дороге только и разговоров было у девочек, как хорошо в детском доме: и чисто, и сытно, и весело…

— А все-таки дома лучше, — сказала Закира, когда они уже вошли во двор.

— Конечно, лучше, — согласилась Газиза и полезла на сеновал.

Праздник праздником, а козу накормить все равно нужно.

После митинга на площади баев Юнусовых, где Гапсаттар раздавал листовки, он встречался с Матали только два раза.

Один раз Матали зашел к своему другу в тот самый день, когда после ледохода на Волге похолодало и пошел дождь. На Матали тогда не было ни гимнастерки, ни ремня, ни фуражки. Он по-прежнему ходил в своих тесных ботинках, в стареньком бешмете и в штанах кое-как зашитых еще теткой Сабирой. В комнату он вошел тихим и грустным, будто и не Матали это был, а какой-то другой тихонький мальчик.

— Что с тобой, Матали? — встревожился Гапсаттар.

— Убежал я, — сказал Матали.

— Откуда?

— Из детского дома. Папа отдал меня туда, а я убежал.

— И правильно, — сказал Гапсаттар. — А теперь куда? Опять к тете Сабире?

— Ни за что. Умру, а к ней не пойду, — крикнул Матали, — никогда! И в детский дом не пойду.

— Ну, а куда же тогда?

— Не знаю…

— Слушай, Матали, — сказал Гапсаттар, — а ты оставайся у нас. Комната у нас теперь большая. Разместиться есть где. — И, не дожидаясь ответа друга, Гапсаттар крикнул: — Мам!

А мама уже поняла, что скажет сын. Поняла и подумала: «Ох эта война! Сколько сирот ты оставила на земле. Недаром в старину-то говорили: «Без отца сирота — полсироты, без матери — круглый сирота». Верно говорили. Мать детей соберет под крыло… Вот у мальчишки и отец живой, да человек он казенный. Что он может сделать?»

Мать Гапсаттара подошла к Матали, стоявшему у двери, взяла из его рук шапку, повесила на гвоздь.

— Давай, сынок, раздевайся, — сказала она ласково, — будешь у нас жить. Поживешь пока, а там придумаем что-нибудь. Вот Исхак придет, с ним вместе подумаем…

Но Исхака дождаться Матали не пришлось. На третий день Саляхетдин сам пришел за сыном.

— Ну что же с тобой делать? — сказал он, когда они пришли в казарму. — Со мной тебе тут жить нельзя. К тетке ты не хочешь. Из детского дома убежал. Что же, теперь бродягой станешь, по дорогам шататься пойдешь, неучем вырастешь?

Матали молча слушал эти слова и тихонько всхлипывал, готовый расплакаться. И Саляхетдин не выдержал. Он обнял сына, прижал его к широкой груди и, сам чуть не плача, сказал грустно: