Дни поздней осени

Я нашла Аню и вручила ей камыши.

— Это тебе от Костычева. Я пригласила его на день рождения.

Аня обмерла.

— А может, я не собиралась его приглашать!

Она просто упрямилась. Мне ничего не стоило убедить ее, что Костычева пригласить все-таки надо. В конце концов она согласилась и ушла, счастливая, в свою комнату.

Читала перед сном «Великого Гетсби». Такой чудный роман! Тушу свет, спокойной ночи...

...Опять зажгла лампу, не могу уснуть. Только закрою глаза, как перед ними вспыхивают белые лепестки кувшинки и нестерпимо красные капли. Аж больно! Что за наваждение...

3 июня. Воскресенье

Утро. Еще не умывалась, а спешу поделиться с тобой, мой дневник. Ночью спала ужасно. Всё эти красные капли на белом фоне. А потом мне приснилось, что вновь зажгла лампу и стала ходить по комнате. Казалось, что Костычев там, в саду, рука его кровоточит и он зовет. Стащила салфетку с тумбочки и тихо, не одеваясь, спустилась в сад. Крадусь, и мне стыдно, что не одета. Но, впрочем, в саду темно, а надо спешить, кровь льется по Диминой руке.

Бегу по саду, вернее, хочу бежать. Ноги как ватные, ищу Диму, а его нет. Вон, кажется, силуэт мелькнул на той стороне за забором. Дима на Черной даче! Как страшно. Я продираюсь сквозь забор, рвется рубашка. Бегу к темному дому. Птицы кричат тоскливо. Открыта дверь, на пороге лунный прострел, а дальше жуткая темнота. Боюсь войти, только зову: «Дима, Дима» — и слышу, как из глубины дома начинают приближаться тяжелые, вовсе не Димины шаги. Сердце сжалось от ужаса. Я проснулась в поту.

Какой странный сон! Я совершенно выбита из колеи. Теперь не смогу смотреть на Костычева просто. Ему хорошо, он не знает, что снился мне с окровавленной рукой, не знает, что я бежала в сад и звала его: «Дима, Дима!» Хоть сны не имеют отношения к жизни, мой сон как бы вместился в Диму и изменил его облик. Целое утро об этом думаю. Что делать? Ладно, пойду пить кофе.

15.30. Аня ушла в лес с мамой, а я осталась дома, сославшись на недомогание. Читала опять Фицджеральда. До чего жалко Гетсби! Этот человек стал жертвой великой любви. Но хорошо хоть погиб в тот момент, когда не знал, что его предали. Романтическая книга.

Пошла на участок и бродила меж сосен. Вот мой можжевеловый куст. Папа сказал, что можжевельник находится под охраной государства. И правда, в нашем лесу я его не встречала.

За можжевеловым кустом скамейка и лаз на Черную дачу. Я ведь недаром осталась дома. Тянет к этому месту. Сижу и пишу на скамейке. Сейчас положу тетрадь, а сама наведаюсь на ту сторону. Присмотри за порядком, дневник.

16.00. Я уже дома! Примчалась как угорелая, сердце так и стучит. Вот что случилось. Я положила дневник, отодвинула планку в заборе и очутилась «на той стороне». Тихонько пошла, раздвигая малинник. Вот Черная дача. Чем-то внезапно пахнуло от дома, по спине пробежал озноб. Вспомнился сон и то ощущение.

Я подходила ближе и ближе. Все почему-то казалось странным. Стало боязно, беспокойно. Тем не менее обошла дом, приблизилась к крыльцу и замерла на месте! Дверь, всегда заколоченная, была открыта! И в ней стояла та же чернота, как во сне.

Я повернулась и, не помня себя, помчалась назад. Порвала платье. Опять как во сне. Сейчас сижу в комнате, нашла в кладовке старый бинокль и пытаюсь разглядеть сквозь листву Черную дачу. Но тщетно, только конек крыши виден.

Неужто туда забрались грабители? Хотела сказать папе, но сразу представила его ответ: «Какое тебе дело до этой дачи?»

Все бы ничего, и любое можно представить. Но ведь эта открытая дверь мне приснилась!

18.45. Как только случается в моей жизни хоть малость значительное, сразу понимаю, что я и вправду замкнутый человек. Ни с кем не могу говорить о том, что меня волнует. Только с тобой, мой дневник, а значит, с собой. Я, разумеется, эгоистка. Думаю, что никто меня не поймет. Мне словно жалко делиться тем, что внутри. И сон, который видела сегодняшней ночью, и визит на Черную дачу — все это уже затворилось во мне, даже сестра не узнает. Это нехорошо, это мучит меня. Почему я так нескладно устроена?

Ужасно хочу видеть Костычева. Пойду на улицу.

22.00. Видела. Ничего особенного. Заметила издали, задрожали коленки. А подошел, ничего, обыкновенный Костычев. Слишком обыкновенный. Пошли с Аней смотреть волейбол. Дима снова играл. Ничего общего с тем Костычевым из сна. Я разочарована. Думаю про Черную дачу. Кто все же открыл там дверь?

Нет, удивительный это был сон. Вообще-то сны составляют немаловажную часть моей жизни. Бывают сны, как дорогие воспоминания. Я часто к ним возвращаюсь. Брожу теми же дорогами, всматриваюсь в те же пейзажи. Заново переживаю необыкновенное чувство, какое рождают эти сны после пробуждения.

Во сне я часто летаю и часто попадаю в людное место неодетой. Первый сон счастливый, второй мучительно неловкий. Что они значат? Даже у папы не могу спросить. Мои сны никого не касаются. Костычев никогда не узнает, что снился мне с окровавленной рукой.

Между прочим, по паспорту он Владимир, но зовут его с детства Димой.

4 июня. Понедельник

Приехал дедушка и позвал меня гулять. Он был в хорошем настроении и хорошо выглядел. Светлый костюм ему очень к лицу. Мы прошли через весь сосновый бор до полей, которые внезапно открываются взору. Они уже зелены, а за ними опять начинается лес. Если бы не гул машин за спиной, можно было представить, что мы совсем далеко от Москвы.

Дедушка рассказывал о Голландии. Он сейчас занят Нидерландской революцией. Его беспокоит, что я мало занимаюсь историей.

— Как же ты будешь поступать?

Тут я осмелилась и возразила:

— А разве обязательно поступать на истфак?

— У тебя появились другие интересы? — спросил он недоуменно.

Я, конечно, сразу в кусты. Других интересов нет.

— Впрочем, до окончания школы еще целый год. Возможно, ты предпочтешь другой институт, — милостиво сказал дедушка.

Как же! Дадут мне предпочесть. В конце концов, Костычев прав и другого пути у меня нет. Я всегда делаю то, что мне говорят. Мама, дедушка, папа. И представить не смею, что можно поступить иначе. Я страшно несамостоятельная. Однажды у меня мелькнуло желание записаться в кружок бальных танцев, но домашние посмеялись.

— Время балов отошло, — сказала тетя Туся.

Так-то оно так. Но как рассказать, что не раз представляла себя на балу в старой Москве, а тут входит Пушкин? Просто смешно. Папа недавно подарил кассетный магнитофон, Атаров сделал записи. Часами в доме гремит тяжелый рок. Какое это имеет отношение к балам прошлого века? В моей голове просто каша. Так что домашние были правы, посмеявшись над моим желанием ходить в кружок бальных танцев.

Все во мне противоречиво. Во время прогулки с дедушкой хотела сказать, чтобы мне не помогали при поступлении, на самом же деле согласилась с осени ходить в исторический кружок при университете, знакомиться с преподавателями, то есть уже приобщаться! До чего же покорное создание. Еще про отца Димы собиралась спросить, да так и не осмелилась. Но дедушка сам предложил:

— Заглянем на минутку к Костычевым.

Конечно, я обрадовалась, но, увы, Диму мы там не застали. Костычев-старший сидел в саду за столом и печатал на машинке. Дедушка взял страницу и прочитал. Они принялись говорить и спорить, причем Костычев волновался, а дедушка был спокоен.

— Я говорил о вас на кафедре, — сказал дедушка.

Костычев как-то неловко кивнул. Мы выпили чаю и ушли домой. Я поняла, что дедушка хочет помочь Диминому отцу, устроить его на работу. Смотрела на дедушку с обожанием. Он так добр и всем помогает. Я очень его люблю.

23.00. Завтра у Ани день рождения. Она уже спит. Я подошла тихонько к ее комнате и положила у двери свой подарок — соломенного трубочиста, купленного в польском магазине. Пусть он принесет ей счастье. Настоящего трубочиста я видела в жизни только раз, когда прошлым летом мы были в Дзинтари. Он проехал на велосипеде с мотком проволоки через плечо. В Прибалтике еще сохранились камины, но тот трубочист не принес мне счастья. На другой день я простудилась и не могла купаться. Вот вспомнила Дзинтари и сразу увидела, как стою по колено в вечернем море, а долго еще нужно идти, чтобы скрыться хотя бы по пояс, и розовое солнце опускается в дальнюю воду. Я часто вижу себя со стороны, словно бы из другого времени. Тогда настоящее, делаясь прошлым, представляется безмятежно счастливым. Становится грустно.