Золотые острова

— Нюрка — хитрюга! Прячется! — выходит из себя Николаша. Не сдерживая сердитости своей, бьет кулаком по щелястой обвязке рамы.

На стук кто-то в избе идет, обе половинки рамы открываются. Прямо перед нами сердитое лицо тети Шуры — Нюркиной матери.

— Что за полуночники? Зачем? Не нашлялись, не нашумелись? Тарабаните к чему?

— Нюрка где?

— Так девятый сон досматривает. Давно спит. Марш и вы по домам! Марш, марш!

Рама захлопнута, мы в полном недоумении переминаемся с ноги на ногу.

— Ну и ну! — говорит Николаша. — Неужто ошиблись? Тетка Шура в общем-то никогда не врет.

Но все равно Николаша не сдается, эта неудача его лишь подстёгивает:

— Что-то здесь все-таки не так… Какое-то тут есть плутовство… Пойдем, заглянем к Метке.

Изба, где живет Метка, совсем иная, чем Нюркина. Она еще старинной постройки, воздвигнута в полтора этажа. Острый конек кровли возносится под самые верхние ветви берез и даже как бы задевает круглую, высокую в бездонной синеве ночи луну.

Ну а на темной, на обращенной к улице стене избы окошек светится целых пять. Мы выбираем самое яркое. Мы выбираем то, за которым наверняка висит лампа. Только вопрос: как до этого окна дотянуться?

— Подставка нужна… — заключает мой дружок.

Но подставок на лужайке рядом — никаких; и, гляжу, Николаша примеряется ко мне:

— Ежели я встану, Левка, тебе на плечи, ты выдержишь? Меня на плечах-то удержишь?

— Не знаю… Вряд ли… — сомневаюсь я.

Тогда Николаша сам упирается обеими руками в округлые бревна стены, сам подставляет мне собственную спину:

— Лезь!

А мне опять, как на реке, страшновато. Я знаю, у Метки в доме не только она, а есть там еще отец, мать, дедушка, бабушка. В общем целое, полное, крепкое семейство. И вот если они все там сейчас сидят-посиживают за столом под яркой лампой, а я выставлю к ним свою чумазую, дурацкую физиономию, то и неизвестно еще, чем все это закончится.

Но и перед дружком спасовать нельзя. И я карабкаюсь по согнутой спине Николаши, еложу острыми коленями по его рёбрышкам, Николаша покрякивает, шипит, да все ж терпит. И вот я встаю на его зыбкие плечи, заглядываю в окно.

В избе за широким, покрытым пестрою клеенкой столом, на мое счастье, никого из старших нет. Но под висячей лампой во всей этой комнате так светло — хоть иголки собирай! И там ко мне спиной, лицом к высокому пристенному зеркалу стоит Метка!

Она стоит, не видит меня. А я на подоконнике вишу, не дышу, и вдруг — неведомо отчего! — будто бы откуда-то издали, но совершенно явственно слышу:

Черт… По какой причине — неизвестно, а это я вспомнил частушку, которую однажды Нюрка сложила, пропела Метке у них на крыльце. Девчонки воображали себя, видать, совсем взрослыми, но белобрысенькие, конопатенькие, малявки малявками были в тот час куда как для меня смешны.

Тогда были смешны, а теперь вот и частушка припомнилась не смешно ничуть, и Метка стоит перед зеркалом такой, какой я ее не видывал никогда.

Она в длинной, белой, с широкими рукавами рубахе. Ее длинные волосы влажны и темны. Они распущены на две пряди. Одна прядь густо, тяжело свисает по рубахе, по узенькой спине меж лопаток. Другая прядь перекинута через наклоненное чуть вниз плечо. И Метка расчесывает эту прядь, отжимает волосы от капель влаги гнутым девчоночьим гребешком. И — тихо смеется. Ее губы смеются, лицо все смеется, ну, а глаза в ярком зеркале — прямо как две ясные звездочки.

Вот она зачерпывает ладонью прядь вторую, высоко вскидывает руку: широкий рукав, совсем как у той русалки, опадает… Он опадает на почти голое теперь плечо, — и я срываюсь с плеч Николаши на гулкую землю. У меня колотится сердце.

— Дома Метка? Дома? — торопит меня Николаша. — А если дома, так заметно, так понятно, что она только что примчалась с реки?

И тут я говорю совсем не то, что увидел.

Я говорю:

— Не понятно ничегошеньки… Метка, похоже, давно уже, как Нюрка, спит. А за столом пьют чай ее отец да матерь… Верно, верно! Меня чуть-чуть не заметили, я чуть не схлопотал по макушке!

И то, что я говорю, мне совсем не кажется завирательским враньем. Я думаю, я уверен: только так вот сейчас мне сказать и надо.

КОЛОКОЛЬЧИК

На дворе зимнее предночье, стужа, над белыми кровлями столбами дым из труб, а я — не дома.

Я сижу у деревенского конюха Екимыча в его избушке-подсобке.

Экономя керосин, Екимыч не засвечивает пока что ни лампы, ни даже фонаря. В единственном полуобталом оконце избушки мерцает далекая холодная звездочка. А в самой избушке — сумрак, тишь. В этом безмолвии слыхать за бревенчатой стеной конюшни нечастые, глуховатые лошадиные топы; слыхать здесь, в избушке, треск горящих поленьев в печке-водогрейке; и слышно, как Екимыч, присев к низенькой печной с дырками дверце, посапывает курительной, густо испускающей махорочный дым, трубочкой.

И вдруг — трах! — где-то что-то выстреливает, словно из ружья. Екимыч трубочкой привзмахивает, говорит:

— Во! Мороз так мороз! Истинное Крещ-щение!

Говорит раскатисто, одобрительно, голосом крепким, радостным, ничуть даже и не стариковским, а я — вздрагиваю.

И вздрагиваю совсем не оттого, что напуган морозным внезапным ударом, а потому что сижу тут весь в величайшем напряжении.

Я должен отсюда, из конюшенной избушки, как можно быстрее похитить колокольчик, а у меня все не получается и не получается, а дорогое время уходит и уходит.

Ну, а вовлек меня в эту неблаговидную затею мой друг Николаша. Совсем недавно он заскочил ко мне домой, сказал:

— Нынче в ночь все здешние девахи-невесты примутся ворожить. Начнут на всяческие манеры гадать о своих будущих женихах… Затевают такое вороженье-гаданье и Метка с Нюркой!

Сначала я даже и не понял, зачем это Николаша сообщает мне такую не очень-то великую для нас, деревенских мальчишек, новость. Сначала я подумал, что он просто-напросто решил маленько про Метку с Нюркой языком почесать, весело посудачить о них, и готовно Николаше подхихикнул:

— Попрыгуши малахольные! Тоже, что ль, пока в школе зимние каникулы, взамуж собрались?

Но Николаша ответил:

— Взамуж не взамуж, а все равно мне стало известно: пойдут Метка с Нюркой за деревню на перекресток дорожный, будут там, развеся уши, дожидаться — откуда, с какой стороны что-нибудь да прозвенит… То есть откуда к ним, к малявкам, когда-нито да приедут будущие сваты… Но для нас с тобой, Лёвка, дело не в ихних сватах, а совсем в другом!

— В чем же? — опять ничего не разумея, спросил я, и вновь Николаша принялся мне втолковывать:

— В том, что за летних «русалок» мы так им и не отомстили, а теперь вот — отомстим! Разыграем пьеску не хуже той, что они нам устроили на речке. Только тут никак не обойтись без колокольчика.

— Где ж его взять? Да и что с ним делать?

— Что делать — скажу потом… — ухмыляется Николаша. — А где взять — известно… У твоего несравненного Екимыча! Ты с ним — каждый день. Ты с него да с лошадей глаз не сводишь, а он тебя даже не Лёвкой, а Левом величает. Вот у него колокольчик и раздобудь… Да только побыстрей, до ночи!

— Екимыч и мне его ни за что не даст…

— А ты изловчись!

И Николаша стал меня так заводить, что вот и оказался я под самую ночь в служебной избушке у Екимыча, и теперь, когда пора уже давно приняться за исполнение задуманного, пугливо вздрагиваю от каждого звука.