О маленьких рыбаках и больших рыбах

— В два часа.

— Ах, как жаль! Как досадно. Мне к двум часам никак не освободиться. Урок… потом еще одно дело… Нет! Не освободиться… А если завтра?

— Так ведь завтра-то уж, может быть, поздно будет. Поедемте сегодня! А?

— Ну, никак нельзя. Нельзя? Нельзя. До четырех часов я буду занят.

— Да пойдемте, Шурик, пешком, — сказал вдруг Федя. — Ведь по сухому пути до Людца всего тринадцать верст. Четыре часа ходу, а то и три. В пять выйдем, а в восемь придем…

— А ведь это идея, — сказал Тараканщик. — Богатая идея! Так? Значит, идем? Идем. Дорогу знаете?

— Дорогу я знаю, — сказал Федя.

Порешили мы на том, что Тараканщик зайдет за нами в пять часов, и мы отправимся.

Ушел Тараканщик. А мы с Федей побежали на Ярбу.

— Давай, — говорю, — Федя, наловим сегодня побольше мотыля, чтобы зверушкам и на завтра хватило.

Так и сделали.

Когда мы вернулись домой, был уже первый час.

Проходя через переднюю, я заметил, что на столике уже нет вещей Екатерины Васильевны. Спрашиваю Марьюшку:

— А что, гости наши уж на пароход ушли?

— Только что ушли. Тебе кавалер-то этот письмо на столе оставил.

В самом деле на столе лежала четвертушка бумаги. На ней твердым красивым почерком Шурки было написано:

Когда пришла со службы мама, она очень удивилась, что я дома.

— Что же ты не поехал в Людец?

Я рассказал ей о нашем плане идти в Людец пешком вместе с Тараканщиком. Мама слегка обеспокоилась:

— Пожалуй, это не совсем удобно будет, если вы все трое нагрянете к Екатерине Васильевне без предупреждения. Куда она вас денет?

— Так ведь мы, мамочка, к Бутузовым и не пойдем. Мы прямо на берег Сны придем, к Якову Ивановичу. И ночевать на берегу будем. Ты мне только дай с собой поесть чего-нибудь.

— Ну, ладно. Идите. Только ведь устанешь ты! Да будь осторожен, в воду не упади.

Как только мы пообедали, я стал собираться. Взял сачок, две баночки с веревочными ушками. Достал со шкафа запыленные удочки, — больше месяца они лежали там без употребления, — и свою «рыболовную» корзину.

Марьюшка дала мне хлеба, яиц вареных, пирога кусок, мяса холодного, чаю и сахару в бумажке.

Только успел я собраться, Федя пришел. Тоже с удочками, корзинкой и с чайником жестяным. Вышли мы с ним за ворота и стали ждать Тараканщика.

Не просидели мы и двух минут, видим, идет Тараканщик. Идет тяжело, сачком, как посохом, подпирается. Кроме обычной сумочки через плечо, висит у него за спиной большой мешок с карманами, а к нему привязан сверху еще какой-то снаряд — рамка железная, обмотанная не то марлей, но то канвой толстой.

— А, — говорит Тараканщик, — вы уж готовы? Готовы. Так. Пошли? Пошли.

Пока шли городом, к нам несколько раз ребятишки привязывались с обычным своим приветом:

— Тараканщики, тараканщики! Куда пошли, тараканов морить?

Тараканщик на них нисколько не сердился, а еще сам шутил с ними.

Прошли длинную дамбу, насыпанную через болотистую пойму, что отделяла наш город от берега Сны. На старом скрипучем пароме, сплошь уставленном лошадьми и телегами, переехали через Сну. Прошли мимо усадьбы с березовой рощей, а потом свернули с большой дороги на проселочную. И вот уж мы идем между двумя стенами высокой только что зацветающей пахучей ржи.

И очень нам весело. Идем, болтаем всякий веселый вздор и смеемся.

Прошли поле. Вошли в молодой лиственный лесок — ольха, березки, осинки, а среди них изредка молоденькие сосенки и елочки. За лесом опять усадьба.

— Это Гришино, — сказал Федя. — Пять верст прошли.

Пять верст! А я и не заметил, как мы их прошли, и не устал нисколько.

Миновали усадьбу, свернули с дороги на тропинку, и неожиданно перед нами открылась широкая даль. Вся местность вдруг падала вниз, образуя крутой склон, а под ним расстилалась широкая равнина, покрытая до самого горизонта лесом. Куда ни погляди — и вперед, и вправо, и влево — всюду, насколько глаз хватает, все лес и лес.

По самой середине этого лесного моря виднелась как будто маленькая прогалинка, а на ней две белые церкви. Казалось, что они стоят совсем близко друг от друга, да и от нас недалеко.

— Эта, слева-то, церковь — Людец, — сказал Федя, — а справа — Селище.

— Людец? Так близко! Сколько же верст до него отсюда? — спрашиваю.

— Верст восемь.

А кажется, что стоит только спуститься под гору да пройти немного лесом — тут и Людец.

Тропинка спускалась не прямо под гору, а вилась наискось по склону и далеко внизу упиралась в березовую рощицу.

В рощице, когда мы вошли в нее, так было свежо и прохладно, что захотелось присесть и отдохнуть.

— Тут где-то и ключик есть, — сказал Федя.

Мы нашли его, напились ключевой воды, отдохнули и тронулись дальше. Пройдя болотистую лесную луговину, мы вошли в чудесный сосновый бор, и скоро тропинка вывела нас на большую дорогу.

— Вот и Людецкая дорога, — сказал Федя. — Теперь до Людца всего верст шесть.

Дорога была очень красива. Громадные старые сосны неподвижно стояли по обеим сторонам ее. С одной стороны они были в густой тени и казались мрачными и угрюмыми, а с другой, освещенные солнцем, весело пестрели яркой желтизной стволов на темно-зеленом фоне хвои. Пахло смолой и грибами.

Нам с Федей стало совсем весело. Мы и болтали, и смеялись, и толкали друг друга, и подножку друг другу подставляли. Удивил нас и Тараканщик — вдруг затянул высоким срывающимся тенором удалую солдатскую песню. Это было так неожиданно и не похоже на него, что сперва нас рассмешило, а потом и мы стали подпевать ему.

Большой лес скоро кончился. Начались желтые сыпучие пески, поросшие молодыми сосенками. И вдруг перед нами открылись широкие луга.

— Людецкий наволок, [15] — сказал Федя.

И я узнал его — вдали был виден желтый берег Сны и на нем Людец — белая церковь, сад подле нее и домики. Справа совсем близко блестела на солнце Глухая Сна.

Пошли по чуть заметной дороге, заросшей высокой травой. Хорошо! Пахнет луговыми травами и чуть-чуть болотной стоячей водой. Хоть солнце уже и низко, но птички еще поют вовсю. Особенно одна — где-то совсем близко громко и отчетливо выводит какую-то очень сложную мелодию. Милая птичка! Потом я много раз слышал ее на наволоке, но так и не узнал, как ее зовут. И теперь не знаю. Но прихотливую ее песенку я запомнил на всю жизнь. И где бы я ни был теперь, когда случается мне ее услышать, мне сразу же, как живой, представляется зеленый людецкий наволок, жаркое солнце, пахучая трава и мое далекое детство.

Солнце уже совсем садилось, когда мы подошли, наконец, к берегу Сны. Вот знакомая дамба, проложенная через заводь. Это я с нее больших окуней наловил! Вот и перевоз.

Но на перевоз мы не пошли, а свернули на тропинку вдоль берега Сны. Все меня радовало здесь. Справа Сна, да не наша, городская Сна, узкая, с ровными, как у канавы, берегами, а людецкая — широкая, с песчаными отмелями и косами. А слева — заводь, вся заросшая по берегам ивняком, осокой, ситником. Вечер теплый и такой тихий, что отчетливо слышно, как на том берегу, в Людце, женщина у воды вальком белье колотит. И никакой я усталости не чувствую, хоть и прошел пешком тринадцать верст. Только и думаю, как бы скорее Шурку, Якова Ивановича и людецких знакомых ребят увидать. Наверное, и они тут же, вместе с Шуркой, метлицу караулят.

Вот и будка Якова Ивановича — такой маленький бревенчатый домик с тесовой крышей, одним окном на реку смотрит. И шест возле него полосатый с железным флюгером. Все, как и раньше.