У Серебряного озера (На берегу Тенистого ручья)

— Вот хорошо, — сказал он. — Теперь-то я согреюсь.

Мама стянула с него сапоги, и он поднял ноги повыше к жаркой духовке.

— Чарльз,— спросила мама,— как же ты... неужели ты... — Она улыбалась, и губы у нее дрожали.

— Послушай, Каролина, никогда за меня не волнуйся, — сказал папа. — Я ведь должен вернуться домой, а иначе кто позаботится о вас с девочками. — Он посадил Кэрри к себе на колени, обнял одной рукой Мэри, а другой Лору и спросил:

— Ты что думала, Мэри?

— Я думала, что ты придешь, — ответила Мэри.

— Молодец! А ты, Лора?

— Я думала, что ты не сидишь с мистером Фичем и не рассказываешь всякие истории, — сказала Лора. — Я... я очень сильно хотела, чтобы ты пришел.

— Вот видишь, Каролина! Ну как можно после этого не добраться домой? — спросил папа. — Дай-ка мне еще этого отвара, а потом я вам все расскажу.

Они ждали, пока он отдохнет, поест бобового отвара с хлебом, выпьет горячего чая. Волосы и борода у него были мокрые от растаявшего снега. Мама высушила их полотенцем. Он взял ее за руку и усадил рядом с собой, потом спросил:

— Знаешь ли ты, Каролина, что означает эта погода? Что на будущий год мы соберем небывалый урожай пшеницы!

— Правда? — сказала мама.

— Этим летом саранчи не будет. В городе говорят, что саранча прилетает только тогда, когда лето жаркое и засушливое, а зима мягкая. И снега нынче столько, что у нас должен быть отличный урожай.

— Это хорошо, Чарльз, — спокойно сказала мама.

— Ну вот, об этом и шел разговор в лавке, когда я спохватился, что мне пора возвращаться. Когда я уже собирался уходить, Фич предложил мне бизонью шубу. Она досталась ему по дешевке от одного человека, который уезжал на Восток с последним поездом, и ему нужны были деньги на билет. Фич сказал, что уступит мне ее за десять долларов. Десять долларов — деньги не малые, но...

— Я рада, Чарльз, что ты согласился, — сказала мама.

— Как оказалось — на свое счастье, хотя тогда я еще этого не знал. Но пока я шел до города, меня продуло насквозь. И я подумал, что, пожалуй, в такой ветер мое пальто не годится. Поэтому, когда Фич сказал, что я могу с ним расплатиться весной, продав шкурки, я надел шубу поверх старого пальто.

Не успел я выйти в открытую прерию, как увидел на северо-западе тучу, но она была совсем маленькая и к тому же еще далеко, и я решил, что смогу ее обогнать. Скоро я пустился бегом, и все-таки ураган застиг меня на полпути к дому.

Все бы ничего, если б эти буранные ветры не дули разом со всех сторон. Не знаю, как им это удается. Если буря приходит с северо-запада, ты по крайней мере можешь быть уверен, что, подставляя ветру левую щеку, идешь на север. Но в буран ничего из этого не получается.

Все же мне казалось, что я могу идти прямо, даже если не знаю, где восток, а где запад. Поэтому я продолжал идти вперед — или так мне казалось, — пока не понял, что заблудился. Я прошел уже добрых две мили, а ручья все не было, и я не знал, в какой он стороне. Единственное, что мне оставалось, — это идти и идти, пока не кончится буран. Если бы я остановился, я бы замерз.

Итак, я решил переупрямить ураган. Я шел и шел, ничего не видя перед собой. С таким же успехом я мог быть слепым. Я не слышал ничего, кроме ветра. Вы, верно, заметили, что в буран как будто слышны чьи-то голоса — то вой, то отчаянные крики?

— Да, папа, я их слышала, — сказала Лора.

— И я, — сказала Мэри. А мама кивнула.

— А еще были огненные шары, — сказала Лора.

— Огненные шары? — спросил папа.

— Потом расскажешь, Лора, — сказала мама. — Продолжай, Чарльз. Что ты дальше сделал?

— Я все шел, — ответил папа. — И пока я шел, белизна перед глазами стала серой, а потом черной. Тогда я понял, что наступила ночь. Я прикинул, что иду, должно быть, около четырех часов, а эти бураны продолжаются три дня и три ночи. И все равно я шел.

Тут папа остановился, и мама сказала:

— Я держала для тебя в окне лампу.

— Я ее не видел, — сказал папа. — Я изо всех сил напрягал глаза, чтобы хоть что-нибудь разглядеть, но не видел ничего, кроме темноты. Вдруг я куда-то провалился и полетел вниз. Должно быть, я пролетел футов десять, а может, и больше. Я понятия не имел, что со мной случилось и где я. Однако ветра тут не было. Где-то высоко надо мной завывал ураган, а здесь было тихо.

Я стал обшаривать все кругом. С трех сторон в высоту моего роста был только снег, а с одной стороны я нащупал земляную стену. Тут я догадался, что угодил в какой-то овраг посреди прерии. Я забрался в углубление внизу стены. Теперь за спиной и над головой у меня была твердая земля. Я устроился не хуже, чем медведь в берлоге. Я знал, что не должен тут замерзнуть, ведь я был укрыт от ветра, а бизонья шуба сохранит тепло моего тела. Поэтому я свернулся в ней и уснул, потому что очень устал. И до чего же я был рад, что на мне эта шуба, и теплая ушанка, и лишняя пара носков, Каролина!

Когда я проснулся, я услышал приглушенный звук бурана. Передо мною была снежная стена, обледеневшая в том месте, где я растопил ее своим дыханием. Дыру, которую я проделал, падая, замело. Надо мной было футов шесть снега, однако воздуха мне хватало. Я пошевелил пальцами на руках и ногах, потрогал уши и нос и убедился, что не отморозил их, и под вой бурана опять заснул. Скажи, Каролина, сколько времени он продолжался?

— Три дня и три ночи, — сказала мама. — Сегодня четвертый день.

Тогда папа спросил Мэри и Лору:

— Вы знаете, что за день сегодня?

— Может быть, воскресенье? — попробовала угадать Мэри.

— Сегодня сочельник, — сказала мама.

Лора и Мэри совсем позабыли про Рождество. Лора спросила:

— И ты проспал все это время, папа?

— Нет, — сказал папа. — Я то спал, то просыпался от голода, и снова засыпал. В конце концов голод стал невыносимым. Я нес домой к Рождеству немного устричного печенья. Оно было в кармане шубы. Я достал горсточку этого печенья из бумажного кулька и съел. Потом я набрал в пригоршню снега и стал есть его вместо воды. Потом мне осталось только лежать и ждать, когда кончится буран. Так прошло еще много времени. Я снова почувствовал нестерпимый голод и доел остатки печенья. Потом я просто сидел и ждал, а иногда засыпал. Мне показалось, что опять наступила ночь. Просыпаясь, я каждый раз прислушивался и слышал приглушенный звук бурана. По этому звуку я догадывался, что слой снега надо мной становится все толще, однако воздуха в моей пещере по-прежнему хватало. Я старался как можно больше спать, но все время просыпался от голода. Девочки, я давал себе слово, что не сделаю этого, и все-таки я это сделал. Я вынул из внутреннего кармана моего старого пальто бумажный кулек и съел все ваши рождественские леденцы до последнего. Простите меня.

Лора прижалась к нему с одной стороны, а Мэри с другой. Они крепко обняли его, и Лора сказала:

— Ах, папа, как я рада, что ты это сделал!

— И я, папа, и я! — сказала Мэри. Они и вправду были очень рады.

— Ладно, — сказал папа, — на будущий год у нас будет хороший урожай, и тогда вам не придется ждать Рождества, чтобы полакомиться леденцами.

— Леденцы помогли тебе, папа? — спросила Лора. — Когда ты их съел, тебе стало полегче?

— Да, очень помогли, и мне стало гораздо легче, — сказал папа. — Я тут же заснул и, должно быть, проспал большую часть вчерашнего дня и всю ночь. Вдруг я проснулся и сел. Сверху не доносилось ни звука. Я не знал — то ли я оказался так глубоко под снегом, что не слышу бурана, то ли он уже прекратился. Я стал вслушиваться. Было так тихо, что я слышал тишину. Можете мне поверить, девочки, — я принялся рыть снег не хуже барсука. Скоро я выбрался наверх из своей пещеры, и где бы, вы думали, оказался? На берегу Тенистого Ручья, как раз над тем местом, где мы с тобой, Лора, поставили ловушку для рыбы.

— Но ведь я его вижу из окна, — сказала Лора.