Динка прощается с детством

елишь ты в него или нет? - сдвинув брови, допытывается Динка.

- Впереди меня... Значит, в спину? - испуганно переспрашивает Мышка и вдруг решительно встряхивает головой. - Нет, в спину я стрелять не буду, мне это противно, я никого не могу убивать в спину!

- Скажите какие интеллигентные штучки! Таких негодяев можно убивать со всех сторон! Ну хорошо, пусть он идет тебе навстречу. Так будешь ты стрелять в его кулацкую морду или нет? Я принципиально тебя спрашиваю!

- Да почему же это я буду ходить с револьвером и перестреливать всех кулаков? - возмущается Мышка.

- Не всех, а одного!

- Так это еще хуже. Всех так всех!

- Да ты раньше хоть одного убей!

- Не понимаю, раньше или позже... И вообще, как же это я посмею без всякого совета со старшими товарищами устраивать какие-то террористические акты? Такие вещи возможны только в случайной перестрелке или по заданию...

- Ладно, - махнув рукой, перебивает ее Динка, - задания у меня нет, так я этому Матюшкину устрою такую случайную перестрелку, что он у меня вместо одной получит десяток пуль!

- Нет, ты просто сумасшедшая или дуреха! Как была дуреха, так и осталась. А я взрослый человек, и нечего из меня дурака делать! - окончательно выходит из себя Мышка.

Сестры долго молчат.

- Тебе хорошо, - вдруг говорит Динка. - Ты уже закалила свое сердце от подлости. Я ведь недаром сказала, что у тебя стали другие глаза... Ты научилась смотреть поверх человека, и взгляд у тебя иногда такой холодный, твердый. В таких глазах и слез нет, А ведь я знаю, у тебя столько доброты и жалости к людям: когда ты приезжаешь из госпиталя, на тебе лица нет. Но может быть, ты закалилась и от жалости? - тревожно спрашивает Динка.

Но Мышка качает головой.

- Нет, Динка... Ты сама знаешь, что это невозможно. И все-таки я закалилась. И знаешь отчего? От какой-то ежедневной борьбы с подлостью. Мышка ловит вопросительный взгляд сестры и, смущаясь, поясняет: - Борьба - это громкое слово... Какой я борец, Динка! Я просто не могу выдержать, так же как ты. Только я не бегаю с револьвером, иначе мне пришлось бы каждый день стрелять какую-нибудь гадину. Вот вчера, например... Привезли очень тяжело раненных солдат, предстоят ампутации... У одного совершенно раздроблена нога. У другого оторвана по локоть рука... разбита снарядом грудь. Такие муки, такие стоны. Ну, ты же была в госпитале, видела, каких привозят...

Динка молча кивает головой.

Сестра останавливается перед ней, прямая, тоненькая, на прозрачно-бледном лице ее глаза, обведенные синевой, кажутся черными, уголки розовых губ нервно вздрагивают.

"Нет, не закалилась она, нет", - быстро думает Динка, но голос сестры вдруг меняется.

- ...И вот ты подумай. Сестры уже всё готовят к операции, и вдруг Иван Евдокимович - ну, знаешь ты его, старый такой хирург, хороший, его все зовут у нас "седенький", - так вот он подходит ко мне и говорит: "Операции будем делать без наркоза..." Я прямо остолбенела. "Как без наркоза, почему? Я сейчас пойду