Дорога стального цвета

— Как врач я протестую! Я...

— Сколько угодно! — снова возбужденно загромыхал протез. — Только протестуйте где-нибудь в другом месте. Нам не нужны протестующие врачи, они мешают нам воспитывать детей. Все!

Ухнула закрываемая дверь кабины.

Примерно через месяц, когда в голых ветках засвистала осень, по спальным корпусам детдома ходила с осмотром новая врачиха — полная, румяная женщина, с крупной родинкой в уголке постоянно улыбающегося рта. Она открывала двери в комнаты и говорила:

— Здравствуйте, дети. Здоровы?.. Ну и будьте здоровы.

...Размышляя о своем детдомовском детстве, о мужике-обличителе, Зуб думал, что никогда не стал бы нападать на человека, не зная, кто он и что он.

35

Часа через два впереди показалась станция. В стороне от нее высились какие-то стальные конструкции, трубы, высокие корпуса. На путях стояло много составов с цистернами. Лязгал вагонами маневровый паровоз. Уже по станции, по вокзалу было видно, что город Бугуруслан невелик.

Соскочив на ходу, Зуб пошел к вокзалу со слабой надеждой, что там удастся разжиться чем-нибудь для желудка, который снова стал проявлять нетерпение.

Зуб только теперь понял, что есть каждый день да еще на день по три раза — дело хлопотное и страшно разорительное. И ведь так с начала до конца жизни! Мишка Ковалев, который умел пофантазировать, говорил однажды, что

когда-нибудь, может, через триста лет, а может, через пятьсот, люди будут глотать что-то вроде питательных таблеток. Съел одну, и сыт весь день, а то и целую неделю. Конечно, мало кто поверил в эту чепухенцию. Но сейчас Зубу очень бы хотелось заполучить пяток таких таблеток. Ну хоть бы три штучки, чтобы только дотянуть до Каримских Копей.

— Эй, ФЗО!

К Зубу направились четверо-трое ребят, чуть постарше его, и парень лет под тридцать, похожий на бродягу. Несмотря на теплынь, на нем было потрепанное, разодранное на боку демисезонное пальто с распахнутыми полами, а на голове — черный заселенный берет. Все четверо несли лопаты.

— Ты откуда? — сходу спросил тот, который в пальто.

— А что?

— Подзаработать хошь?

Зуб подумал, что это был бы неплохой для него выход.

— Тогда давай с нами, — зачастил парень какой-то трескучей скороговоркой. — У нас как раз лишняя лопата есть. Вагоны будем разгружать, мы уже договорились. Вагон — пятнадцать рэ.

По трешке на рыло. Ну, как?

Зуб оглянулся на. поезд. Скоро уйдет, надо решать.

— А вагоны с чем?

— С гравием. Да ты не бойся, пацан, впятером мы их раз-раз — и привет! Пять вагонов — семьдесят пять рэ. Чо, плохо?

Зубу вручили свободную лопату, и они пошли по шпалам малоезженного тупика. В конце его стояли платформы. Наниматель в драном пальто все тараторил, словно боялся, что и Зуб, и трое других сейчас раздумают и повернут назад. Он вообще показался Зубу каким-то беспокойным, дерганым.

— Мы один раз четыре вагона с бревнами за пару часов сделали. Вот это была работенка! Правильные тогда пацаны подобрались. А гравий, если разобраться, еще легче — шуруй и шуруй, сам сыплется. Чо, не так? Считайте, вам повезло: по пятнадцать рэ зашибем — и привет... Да вы познакомьтесь, что вы как не родные! Вот его Мишей звать, это — Витя... Ну, давайте.

Трое ребят на ходу протянули Зубу руки. Третьего парня — высокого, с широченными плечами и на вид немного увалистого — звали Юрой.

— Тезка, значит, — улыбнулся он Зубу. — Первый раз? Мы тоже. Из нефтяного техникума мы. В одной комнате живем.

Парень в пальто почему-то назвал только свою фамилию — Салкин. Вертлявый был этот Салкин. Все увивался вокруг ребят, все уговаривал их не дрейфить, убеждая, что разгружать гравий — это что-то вроде веселого развлечения. Никто и не дрейфил. А Салкин уже успел всем надоесть. Тараторя без умолку и жестикулируя, он часто спотыкался на шпалах, и все это делало его смешным и неприятным.

— Не суетись, — сказал ему Юра.

Но Салкин, по всему видать, не умел не суетиться.

36

Платформы с гравием были такими длиннющими, такими массивными, что Зуб обеспокоился: осилят ли они их за оставшийся день. Однако он уже по опыту знал, что работа только поначалу страшит, пока в нее не втянулся. А потом дело пойдет. И он, не раздумывая, полез на первую платформу.

— Ты куда? — остановил его Салкин. — Ишь, пацан! Сперва клинья выбьем, борта опустим.

Нашли в стороне увесистую плаху, выбили ею клинья, вытесанные из нетолстых бревен. Борта упали, и с платформы хлынул гравий.

— Видали? Четвертой части как не бывало! Остальное— тьфу, и привет! Начали!

Замелькали звонкие лопаты. Работали молча. Кроме Салкина. Видно, не мог его язык переносить спокойного состояния. Салкин то и дело ставил лопату торчком, опирался на черенок и принимался рассказывать очередную историю из своей богатой биографии. Например, как он тащил какому-то полковнику тяжеленный чемодан — может, с патронами, кто знает, — и как тот, не глядя, сунул ему за труды сотенную бумажку. Старыми, правда. Или как он нанялся грузить пустые ящики из-под вина и что нашел под одним штабелем.

— Я, значит, хватаю последние три ящика, а в нижнем так тоненько — дзинь! Гляжу — десять бутылок портвейна! И никого нет. Я его в кучу мусора — хоп, и привет! Покайфовал я, пацаны, как хотел!

Не было ни малейшей надежды на то, что Салкин ,наконец, выговорится. Запас всяких историй был у него неиссякаем. Зуб заметил, что у Юры, его тезки, давно на скулах желваки ходят. Он между бросками раздраженно взглядывал на отдыхающего Салкина и, наконец, не выдержал:

— Слушай, что у тебя за язык такой — как пропеллер? Руками давай вкалывай.

— А чо? — наивно захлопал на него глазами Салкин.

— Я говорю, руками надо работать, а не языком! — резче повторил Юра.

— Дак я чо... Веселее под музыку пахать, — хитро улыбнулся Салкин.

— Это тебе веселее, а не нам. Салкин смолчал и взялся за лопату.

Зуб посмотрел на Юру с уважением. Он ему с самого начала нравился. Зуб не мог пожаловаться на силу, но против Юры он был котенок.

Взопрев на солнце, все, кроме Салкина, разделись по пояс.

— Мне нельзя — врачи не разрешают, — важно сказал он.

Зуб залюбовался мускулатурой Юры. От каждого движения она упруго перекатывалась и бугрилась под загорелой кожей. Лопата в его руках казалась игрушкой, гравий с нее летел дальше, чем у других.

Салкин теперь работал молча, обиженно. И все молчали. Наверное оттого, что никто не желал быть похожим на болтливого Салкина. Он уже не был тут главным — старшинство само собой перешло к Юре, хотя он сам об этом, может, не подозревал.

Работать Салкин не умел. Зуб сразу это заметил. И остальные, конечно, видели. Лопата в его руках была неуклюжей, вихлястой. Он только раз швырнет, а с Юриной лопаты уже дважды гравий слетает.

Миша и Витя работали хорошо. Они все старались кидать в такт друг другу. Миша длинный, худощавый, но руки у него крепкие и ухватистые. Он только потел больше других. Спина и грудь у него блестели под солнцем, со лба то и дело срывались горячие капли. Миша останавливался, чтобы стереть пот с лица, оглядывал чуть раскосыми, всегда смеющимися глазами парней, подмигивал Зубу и говорил одно и то же:

— Сама пойдет!

— Пойдет, куда денется, — ни на кого не глядя, ронял Витя, и они разом вонзали лопаты в гравий.

Витя коренастый и крепкий, с вьющимися волосами. Он почти не поднимал головы. Даже когда останавливался перевести дух, и то смотрел себе под ноги. Однако угрюмым или нелюдимым он не казался. Скорее он был задумчивым человеком.

Парни изредка перебрасывались словом-другим, и было понятно, что они не только учатся в одном техникуме и живут в одной комнате, но и по-настоящему дружат.

— Звонарева уже расхватали, — говорил, например, Миша.

— Ладно, на конспектах выедем, — отвечал Витя.