Конец каникул

Куда они все подевались? Как раз сегодня, когда до отъезда остается каких-то два часа. Я рассердился на них. Я был на них в обиде. На всех. Вроде бы и понимал, что это случайность, что они где-то рядом, может, сами ищут меня. Но главное в том, что они знать не знали о моем сегодняшнем отъезде. Даже Эльжбете я не сказал, что это уже сегодня, не успел сказать. Да, я рассердился. Они обязаны со мной попрощаться, и все тут. Да и Эльжбета могла бы догадаться, или спросить, или… Ну мало ли что…

Ладно. Не буду ни с кем прощаться, сами виноваты, что их нету. Хотя, собственно… Будь они дома, что из того? Что я скажу Зенеку или Толстому? «Будь здоров, Толстый!» А он мне: «Будь здоров, Юрек!» Вот и все.

На шахте завыл гудок. Я прибавил шагу, пора возвращаться. И вдруг ужасно заторопился, будто мой поезд стоит уже у перрона. Запыхавшись, влетел в квартиру.

— Который час? Пора?

Отец отложил газету и посмотрел на часы:

— Пожалуй, да. Можно и отправляться. Заглянем еще к бабушке и дедушке. Я думаю, ты хочешь с ними попрощаться?

— Конечно!

— А с мальчиками? Был тут один, я даже его не знаю. Спрашивал тебя…

— Наверно, Адам! Не страшно… Я напишу ему письмо! Я взял чемодан, и мы пошли.

Глава 21

Давно я уже не видел бабку такой злой, как сегодня. Она подгоняла меня, пока я обедал, покрикивала на деда, только на отца смотрела, как на пустое место, точно его не было. Отец ел, не проронив в спешке ни слова, а дедушка облекался меж тем в свой выходной костюм и все время не мог чего-нибудь найти.

— Ну чего ты крутишься? — спрашивала бабка. — Чего тебе надо?

— Ботинки.

— Потрудился б, нагнул голову, так увидел бы, что они под кроватью.

— Нету их там, — бурчал дедушка. — Нет… Есть. Мать, нет рожка для ботинок.

— Да ведь на стуле лежит!

— А, верно, — соглашался дедушка. — Видишь, Юрек, какой у бабушки зоркий глаз, а? И она вовсе не такой уж зверь, хоть на первый взгляд — сущий царь Николай II. Только без бороды.

Я улыбнулся.

— А тебе весело? Рад, что едешь? — заговорила бабушка с ехидцей. — Вижу, что доволен. В Варшаву! Только тебя там не видали! Поглядите на него, сияет… В кого ты, собственно, уродился, а?

— В меня! — заявил дедушка. Я знал, что он отпускает спои шуточки, чтобы предупредить скандал, старается спасти положение. — В меня он уродился. И в тебя, старуха, тоже. Красотой!

Но бабушке было не до шуток. Она громко вздохнула:

— Эх вы, люди! Ты никогда не принимаешь ничего близко к сердцу, старая калоша, одни шутки в голове. Зато сын у тебя — великий умник, всех перехитрил. Да… А теперь еще ребенка испортят…

Она принялась плакать. Старая простая женщина, она вытирала нос о передник, плакала громко, и это было невыносимо. Отец резко встал, отодвинул тарелку и вышел из дому. А дедушка справился наконец с ботинками, напялил пиджак и заявил серьезно:

— Поцелуй бабушку, Юрек. И обещай, что сразу по приезде ей напишешь. Ну, прощайтесь. Перестань, бабка, реветь. Я тебе говорю, он парень с головой, он свое место найдет… Ну, пора!

Бабушка вышла с нами за порог. Я повернулся, помахал ей. Но она не ответила мне. Она стояла на крыльце не шевелясь и смотрела на меня, как мне показалось, каким-то странным взглядом. Словно я был чужой. Я поставил чемодан на тротуар и подбежал к крыльцу. Схватил ее за руку.

— Бабушка, что мне делать?

Всего секунду назад я не знал, о чем спрошу. Я не хотел ни о чем спрашивать, хотел только поцеловать ей руку… и чтоб не смотрела на меня так. Но когда подбежал, я увидел у нее на лице то, чего раньше никогда не видел, а может, просто не замечал. Словно досаду на меня, неприязнь… Значит, и я для нее чем-то виноват? Я… А что такое я сделал? Ведь я всего-навсего уезжаю…

— Скажи, бабушка, что мне делать?

— Поезжай. Не забывай… — И ее рука описала широкую дугу, словно одним движением она хотела замкнуть некое пространство, охватить то, чего не выразить словами. — Не забывай про нас. У меня один-единственный сын… Это твой отец. И он все потерял. Никогда ей этого не прощу… Поезжай. Это не твоя вина…

Я отступил на шаг, но все не мог оторвать глаз от ее лица. Никогда еще не видал я такой ненависти. И подумал, что для своей бабушки в эту самую минуту я перестал что-либо значить. Теперь один только человек был ей важен: ее собственный сын. Только мой отец. И весь мир она, наверно, поделила на тех, кто с ним, и на тех, кто может обидеть его. С сегодняшнего дня для своей бабушки я отношусь к тем другим. Я не стал ей отвечать, да она и не ждала моего ответа. Опустив голову, я отошел от крыльца.

Дорога к станции была в гору, но мы шли быстро. «Если б все тяжелое было таким же тяжелым, как этот чемодан, — думал я, — тогда по любому склону я взбежал бы с песней! Неужели им непонятно, что слишком много взвалили они на мои плечи? Что я им всем сделал?»

Возле рыночной площади, рядом с книжным магазином, нам встретился Збышек Малецкий. Збышек был на велосипеде. Он поздоровался с отцом и посмотрел на меня, словно хотел о чем-то спросить или ожидал, что я с ним заговорю. Но когда я прошел мимо без слов, с равнодушным видом, Збышек вскочил на велосипед и уехал.

Вот мы и на станции. На перроне толпятся люди. Мы остановились под часами, отец отдал мне билет, дедушка стоял рядом, волнуясь и перекладывая тросточку из одной руки в другую. То и дело он давал мне какой-нибудь чудной совет, а я притворялся, что слушаю его. Потому что чувствовал — замолкни дедушка, и мы все будем молчать. Так же, как по дороге на станцию.

— В поезде не пей лимонаду, он, конечно, крашеный. Смотри в оба за чемоданом — уведут. Не спи. Или спи, но чемодан держи тогда под ногами…

— Когда держать под ногами?

— Когда будешь спать. Но лучше все-таки не спи, не то проспишь станцию.

— Это ж конечная станция…

— Так только говорится, всегда могут что-нибудь изменить, и поезд пойдет дальше. Ага! И не разрешай открывать окна, иначе будет сквозняк. Скажи людям, что заело. Но лучше всего не разговаривай совсем, потому что неизвестно, что за люди. Если будут о чем спрашивать, буркни в ответ, что у тебя горло болит.

Отец рассердился:

— Дедушка, что ты городишь? Глупости какие-то…

— Глупости? Пусть будет глупости. Только, боже сохрани, не пей холодной воды. А теперь пошли туда, к ларьку… Напьемся пива.

— Я не люблю пива.

— Ну, тогда лимонаду!

Отец пожал плечами и остался у чемодана. А мы направились к ларьку. Там дедушка тихо сказал:

— Не в лимонаде дело, все равно крашеный, покупать не стану. Юрек… тут немного денег… вот! Только спрячь хорошенько. Может, в ботинок, а?

— Триста злотых! Дедушка, да ведь это…

— Тихо! Ну!.. Ни слова. Не серди меня!

Ни с того ни с сего дед принялся кричать и так замахал тросточкой, что продавщица в киоске забеспокоилась:

— Что случилось, папаша? Если что не так — вон стоит милиционер…

— Пусть присядет, не то жилы на ногах вздуются! — ответил дедушка. — Две большие светлого!

Он кивнул милиционеру и, когда тот подошел, внимательно на него посмотрел:

— Клеофаса Матеяка сын, а? С Замурной улицы?

— Верно, дед, — улыбнулся милиционер.

— Ну так берись, человек, за другую кружку, стоишь, как на свадьбе, а с кем мне выпить?

По радио объявили поезд на Варшаву. Меня охватило беспокойство, только сейчас я заволновался по-настоящему.

Подбежал к отцу. Эту фразу я давно уже приготовил:

— Слушай, голубей я выпустил со злости… я не хотел…

— Каких голубей?

— Моих… наших. Я выгнал их… всех…

— Не стоит сейчас об этом, это не самое важное… Юрек, нет уже времени. Бери чемодан, живо!

Поезд остановился. Щелкая, открывались двери вагонов. На платформе поднялась суматоха. Все бежали в разные стороны, заглядывали в окна в поисках купе посвободней. Мне ничего так и не удалось сказать, слишком поздно… Только сейчас я понял: сказать надо многое! Так быстро пришел поезд…