Лесные яблоки

Мы перепрыгнули плетень и побежали на Талькин голос. Договорились нарвать медовок, но бежали совсем не к яблоне. Продравшись через терновник, остановились за толстым стволом старой вербы и увидели Тальку. Она лежала на траве вниз лицом, а отец ее бегал возле на тонких кривых ногах, потрясая в воздухе хворостиной и ругался.

— Па-аршивка! Ишь додумалась, сколько добра погубила… — Не бросая хворостины, он присел на корточки и стал собирать с земли сушеные дольки яблок. — Чтоб больше тут ноги чужой не было! Еще бы Мишку Ржавого привела…

— А я сам пришел! — выкрикнул Мишка и вышел из-за вербы.

Исай вскочил как укушенный.

— Бандиты! Безотцовщина! Я вас в Совет, к прокурору…

Потом метнулся к шалашу, там у входа стояла коса.

…За плетнем, на том же месте, мы увидели ненашенскую девчонку.

— Хоронись! — крикнул я ей, задыхаясь от бега.

Она не поняла и продолжала стоять.

— Сюда! — требовательно позвал ее Мишка и махнул рукой.

В саду хрустели ветки, слышался топот. Талькин отец гнался за нами.

Забежав за огороды, мы спрятались в густом кленовнике. Девчонка не совсем понимала, что произошло, но и не спрашивала.

— Он же мог со злости и тебя зарезать косой, — сказал я. — Позапрошлым летом он Мишку…

Друг украдкой толкнул меня в бок. И тут же сам спросил у девчонки:

— Ты как в сад-то попала?

— Таля позвала меня. Мы играли, и Таля показала мне, как она сушит яблоки для фронта. Прямо на ветках… А он увидел и ударил ее по рукам палкой. Я испугалась и убежала…

— Да, мальчики, мы еще не познакомились, — спохватилась вдруг она и протянула Мишке руку, но он со смешком сунул в ее ладошку мои пальцы.

— Женя, — назвала себя девочка.

— А он Толька, — сказал за меня Мишка, вылезая из укрытия, и, не оборачиваясь, буркнул: — Я Мишка Ржавый.

— Какой? — не поняла девочка.

Мишка улыбнулся:

— Ржавый… Дразнят так, потому что конопатый.

— А меня в нашем дворе звали Енька-Тренька, — просто призналась девочка.

Но нас это не интересовало. Посерьезнев, Мишка кивнул мне:

— Ладно, пошли.

— Вы на речку? — спросила девчонка.

— Да нет, туда вон. — Мишка неопределенно показал на лес.

— Тут дело одно, — подтвердил я и поймал насупленный взгляд друга. Но он зря волновался. Я помнил про уговор: поиски самолета держать в тайне.

— До свидания, — попрощалась Енька.

Мы промолчали. Было немного неловко и смешно разговаривать с ней.

Она казалась совсем не такой, как наши станичные девчонки.

И неделю спустя продолжались поиски утонувшего самолета. Речное дно возле Голого яра мы изучили досконально: обследовали каждую корягу, каждый камень, черневшие под водой, — никаких следов.

Июльский день дышал зноем, но мы так долго пробыли в воде, так нанырялись, что зуб на зуб не попадал.

— Айда на горячку, — позвал я, содрогаясь всем телом.

На песчаной косе припали посиневшими животами к горячему песку. В вышине плыли пушистые прозрачные облака, над отмелями метались кривчики и выспрашивали у кого-то: «Чьи вы, чьи вы?» Было покойно и хорошо лежать под теплым солнышком, на берегу своей реки…

Река детства — самая светлая река. Она первая учительница деревенской детворы. В ее закосках мы учились плавать, в ямах, под корягами ловили руками сонных налимов, на ее стремнины выводили утлые баркасы. На горячке, прижав руки к мокрой груди, делали песчаных орлов, тут же выкуривалась первая самокрутка, начиненная сухими листьями лебеды, сюда, робея, шли впервые с голенастыми невестами. Пусть она не широка и острова ее заросли камышом, но лучше этой реки нет на земле. Через много лет не раз и не два вспомнятся ее изломистые берега и песчаные косы, ее ласковые воды. Она напомнит об отцовском доме и о друзьях детства. Скажет, как вместе с Мишкой Железняковым искал ты самолет…

— Поесть бы теперь, — сказал Мишка, подгребая под грудь песок. — Ты смог бы съесть целую буханку хлеба?

— А то нет! — с готовностью отозвался я.

— Я и две уплел бы! — размечтался Мишка. — Лебеда да щавель все брюхо проели. А тут еще мать толченую колючку наладила варить. Намешает ее с кислым молоком, и ешь… А я, — Мишка засмеялся, — молоко глотаю, а колючку выплевываю.

Он помолчал, проводил взглядом крупный всплеск у камышей и спросил:

— Ты после школы на кого будешь учиться?

Я пожал плечами.

— А я на директора сахарного завода, — шепотом, будто выдавая секрет, признался он. — Сахар в сто раз слаще солодика. Помнишь, военные останавливались в станице? Двое у нас ночевали и дали мне кусок сахару. Вот такой! — Мишка показал кулак. — Только мать не повелела есть его сразу. Говорит, с чаем будем пить.

В последних словах Мишки прозвучало горькое сожаление. И я очень понимал его, потому что знал, как взрослые любят воду. Вот и моя мать часто говорит: «Ты соли́, соли́ картошку-то. Поешь да напьешься». Об этом я и теперь подумал, а сказал иное:

— Вот кончится война, и все будет: и хлеб, и сахар, и, может, даже халва.

Мишка раскрыл было рот, но сказать ничего не успел — из-за леса вырвался тяжелый гул самолетов и сразу придавил землю. Они летели высоко, выныривая из-за облаков.

— Бомбовозы. — Мишка стал считать их.

— Может, ястребки?

— Не-е, гудят сильно, — не согласился он.

Самолеты летели косяком, как большая стая ворон, и небо над лугом стало тесным и хмурым.

— Пойдем домой, — позвал Мишка, поднимаясь с песка. — Нужно корове повители нарвать, а то мать будет ругаться. — Он попрыгал на одной ноге, вытряхивая из уха воду, и, вздохнув, пожаловался: — Как получили извещение на отца, мать только и знает плакать да ругаться.

— А мы же хотели к яблоне, — напомнил я.

— Ну давай. Только по-быстрому.

Возле каменной мельницы, где давным-давно, в старину, стояла наша станица, мы с Мишкой прошлой осенью приметили яблоню. На вид она мало чем отличалась от диких, но яблоки на ней росли прозрачно-желтые и на вкус совсем почти как садовые. Правда, тогда их было уже мало, мы даже не раскушали как следует.

Но зимой, когда собирали на фронт подарки, вспомнили про эту яблоню. У нас садов не было, а нам тоже хотелось, кроме варежек, послать бойцам еще что-нибудь. На перемене, увидев меня, Мишка сказал:

— Помнишь яблоню у мельницы?

И я его сразу понял…

Весной мы бегали смотреть, зацвела ли наша яблоня, — она стояла кипенно-белой. И еще несколько раз наведывались к ней.

В последнее время мы бегали к мельнице часто, караулили, чтоб никто раньше нас не оборвал яблоки.

Лесные яблони-дички… Где их только не встретишь на нашей земле — и на обрыве у реки, и в сухой степи, и на дне глубокого оврага! Неказистые, приземистые, растут они где придется, растут вольно, у всех на виду. Не обнесенные заборами, они дарят свои плоды первому встречному путнику. Мне нравятся лесные яблони, быть может, потому, что под ними прошло мое детство. Рыбалил ли с дружками-приятелями на реке или подгребал вместе с матерью в степи сено — всегда была рядом яблоня. Особенно хороши лесные яблоки поздней осенью, когда, бродя в одиночестве, увидишь под полуоблетевшим деревом несколько небольших плодов, поднимешь их с холодной земли и почувствуешь вдруг томительный запах ушедшего лета и еще чего-то несказанно-дорогого — то ли луговой ромашки, то ли своего ушедшего детства…

Но все это придет потом, через много лет после того дня, когда мы с Мишкой стояли у своей яблони.

Тяжелые ветви лежали прямо на земле, мы съели по яблоку, они еще немного горчили. Рвать было рано. Едва тронулись в обратный путь, как в небе опять загудело. Прямо над нами летел немецкий самолет, летел непривычно низко, и из него сыпались листки бумаги. Листки кружили над лесом, над табачной плантацией. Один отнесло в нашу сторону, и Мишка прямо в воздухе поймал его. Самолет немецкий, с крестами, а буквы на листках оказались русские — это сразу нас удивило.