Бунт на корабле или повесть о давнем лете

А что смешного-то, спрашивается?

Но такая уж у них получилась игра, и эта игра всем им нравилась. Так с какой же стати им её бросать? Потому, что мне обидно? Вот ещё нежности! Пусть лучше и я с ними играю, тогда и не будет мне обидно.

При виде меня и взрослые теперь улыбались и перемигивались — смотрите, мол, такой маленький и такой гордец! А там, где не было насмешки, так я сам её стал выдумывать, потому что уже привык ожидать подвоха и каверзы и…

Словом, я отчаялся наконец и сдался в ту ночь. «Не будет надписи — не станут дразнить!» — так я думал и ошибался.

4

Наглотавшись невкусных ниток, я вдоволь наплакался потихоньку под одеялом и, утомившись, уснул с надеждой на завтра, когда никто уже не сможет дразнить меня так нахально, вслух и ко всеобщей потехе, как это делает всегда, например, Витька-горнист. Он остановит меня среди Дороги и давай громко читать мой живот, словно самоходную вывеску или бродячую стенную газету. «Антон Та., 12 лет. Не трогать — кусается!» — гнусаво декламирует Витька. А все так и покатываются, а я, я иду мимо…

Но теперь всё, конец! Больше не будет вывески. А «кусается», так это я действительно как куснул одного, так сразу он отскочил! А то сначала навалился ни с того ни с сего, схватил меня и орёт всем, кто там был:

— Вот его сейчас положу на обе лопатки!

Зачем это меня «класть», если я с ним и не собирался бороться? Если он, заранее известно, сильней меня в два раза. Из первого отряда он! Ещё бы, такой лоб здоровый — и не положит!

Сам подскочил, когда я и не ожидал, схватил и орёт ещё:

— Что, поборемся? Кто — кого?

Ну, и повалил, конечно, и ещё давай сверху давить на меня. А я его тогда как тяпну зубами, а он как заорёт и сразу отскочил…

— Что, — я ему тогда говорю, — получил? Чего ж ты теперь не смеёшься? Когда меня валить, так смешно, да? Лучше не лезь больше, а то я вообще могу ухо откусить…

— И съешь? — спросил кто-то с восхищением.

— Надо мне очень! Откушу и выплюну, пусть подбирает, — ответил я и пошёл прочь с победой.

И вот теперь, завтра, уже больше никто и никогда не крикнет мне, не обзовёт. Не будет Антонты! Так думал я ночью.

Но утром, утром выяснилось, что зря я всё это, оказывается. И нитки жевал, и плакал, и надеялся — всё напрасно.

Такие, видно, на мою беду, попались бабушке скверные нитки, что полиняли они и уже на веки вечные перешла и въелась в материю чёрная краска с буковок моей клички — «Антон Та., 12 лет».

А я и думать-то об этом не думал — уверен был, что теперь всё хорошо.

Вдобавок к прочему, наплакавшись ночью, я проспал и не услышал в то утро горна. Витька-горнист подобрался ко мне и продудел в самое ухо: та-та-та, та-та!

Я чуть не оглох. Вскочил. Кубарем скатился по лесенкам и вылетел на лужайку, будто мячик. Но и тут опоздал.

Уже все наши бежали гуськом на зарядку — вниз, под горку, на сырой от росы луг. Там покачивался в безветрии редкий туман и одиноко зябнул средь кочек и мокрой травы толстый и пожилой, небритый баянист Вася — сонный, в мятом пиджаке наг голое тело. Видно, он тоже проспал и тоже спешил, одеваясь… Под ним дёргался и всё норовил завалиться табурет: две ножки на кочках, а ещё две — на весу, в воздухе…

Сонный Вася жмурился и ёжился, и всё хотелось ему вынуть босые ноги из прохладной с ночи травы, поставить их на перекладину шаткого табурета. Но и табурет сейчас же, и сам Вася, и вся музыка его: заикающийся, то писклявый, то басовитый марш, — всё кренилось, к нашему удовольствию, набок… «Ах, если бы он хоть разок сверзился вместе с баяном!»

Но Вася, к нашему разочарованию тут же просыпался и умело, как мотоциклист на остановке, выставлял в сторону падения ногу и ловил на лету равновесие. Видеть это со стороны было всегда увлекательно и забавно.

Я бежал, я догонял отряд. И некогда мне было заметить, что напялил я впопыхах свою знаменитую одежду задом наперёд. Ночью-то темно! А утром где же мне было успеть увидеть, если я только проснулся — и сразу надо бегом, бегом… Короче говоря, ничего я и не заметил. И даже тогда, когда захохотали они у меня за спиной, и тогда я долго ещё не понимал, в чём дело. Нет, в ту минуту я был только рад, что вожатый наш, Гера, ничего не сказал мне про опоздание и не «вкатил» по своей любимой привычке «пять шелбанов каждому барану, который чего-нибудь нарушит».

Про «шелбаны» — так называл наш Гера щелчки, об этом ещё впереди будет, а сейчас я только чуть-чуть расскажу…

Ему запретили нас щёлкать.

Сам Партизан приходил для этого в наш домик, то есть это начальник лагеря или, ещё его называли, Нога: он инвалид и ходит на протезе. Он пришёл, устроил собрание отряда на веранде. За мамой Карлой кого-то отправил и Гере прямо при всех при нас так и сказал:

— Ты вот что, Гера, ты убеждением действуй. Ну, кого наказал, того на речку, что ли, не бери. Или там, к примеру, другое что подходящее, а рукам воли не давай. Эту моду я запрещаю!

Гера был багровый, глядел в землю и что-то там про себя смекал — малоприятное что-то, судя по его лицу. А мы все так и рты разинули, хотя знать знали, в чём тут дело. Это один мальчишка на Геру нажаловался, вот и пришёл Нога…

Но тут мама Карла показалась, да не одна — с Карлёнком на закорках. И, как всегда, возбуждённая — десять дел в голове у нашей воспитательницы, ни одно толком не додумано, и, едва явилась, давай кричать:

— Безобразие! На что это похоже? Ваш отряд позорит весь лагерь! Вы по всем показателям идёте в хвосте!

— Почему же — по всем? — обиделся Гера. — А по заправке коек кто на первом месте?

— Айн момент! — сказал начальник лагеря по-немецки. — Прошу слова — беру слово, — сострил он и сам засмеялся, и мы все за ним давай хохотать, но по другому поводу.

Карлёнку у мамы Карлы скучно сидеть на спине, обнявши её за живот ногами, ну он и придумал. Руки-то у него свободны, вот и принялся Карлёнок за Полинину причёску. Дыбом поднял ей волосы, очки зацепил… Потянул, снял… Мама Карла без очков — всё равно что с завязанными глазами, и руки у неё заняты: Карлёнка поддерживает.

— Полина! Да вы б спустили его, что ли… — Это начальник лагеря ей. — Смотрите, что он с вами сделал! Тише, ребята!

— Спущу — так он реветь будет…

— А я реветь не разрешаю! — сказал Партизан, снимая с Полининой спины маленького мальчишку, который уже приготовился и скроил плаксивую рожицу и ждёт только, чтобы его ноги коснулись травы, а тогда…

А тогда он тут же загудел громко и ровно. Потом умолк, захватил побольше воздуху открытым ртом и снова.

Маленький Карлёнок совсем раскапризничался и такой поднял рёв, что собрание наше расстроилось. Полина взяла его на руки и понесла домой, нас всех распустили, и мы кто куда, врассыпную. А Геру Партизан задержал и долго с ним о чём-то беседовал, что-то внушал ему, разрубая воздух свободной рукой, а Гера, мы видели, оправдывался перед ним и…

Я-то думал, что теперь конец его «шелбанам по кумполу» и выдаст он нам мячи, в футбольчик сыграем!

Не тут-то было. Наш Гера обиделся, и только.