Восьмое чудо

Самовар греть не стали. Доели вчерашний ужин, и Колька, как всегда, отправился в школу, а Санька, как всегда, осталась дома одна.

У паромной переправы Колька встретил второгодника Квасова.

Узнав, что у Кольки заболела мать, Квасов сказал, что Колька большой дурак, потому что, если бы у него, Квасова, заболела тётка (он был сирота и жил у тётки), уж он бы ни за что не пошёл в школу, и ему бы за это ничего не было.

Разговаривая, они дошли почти до самой школы, и, хотя у Кольки не было никакой охоты идти домой, он всё-таки вернулся, так как боялся, что Квасов поднимет его на смех перед всеми ребятами.

Когда он пришёл домой, Санька сидела на корточках у шкафчика, в котором хранятся продукты, и доставала какие-то кульки.

— Давай мамке каши наварим, сладкой-сладкой! Давай, а? — предложила она, не удивившись, что брат так скоро вернулся.

— Давай, — согласился Колька.

Он пошёл во двор за дровами, утешаясь мыслью: «Остался бы я в школе, как бы тут без меня?»

Когда лежанка была затоплена, выяснилось, что нет сахара. Лежавший в сахарнице большой, не поддающийся щипцам кусок Санька, пока Кольки не было, успела обсосать так, что от куска остался только маленький мокрый комочек. Колька больно дёрнул Саньку за волосы, и минут пять она ревела и ворчала, что вот когда мамка вернётся из больницы, так он, Колястый, узнает…

Но надо было найти какой-то выход, и Колька придумал. Он взял бутылку из-под постного масла, вылил остаток на блюдце, прополоскал бутылку водой, наконец оделся и пошёл в ларёк, наказав Саньке не открывать дверцу у печки, а то выпадут угли и загорится дом.

В ларьке, у пристани, продавщица не приняла бутылку: слишком мутная. Колька долго тёр посудину рассыпающимся весенним снегом и снова мыл её в полынье у затона.

Когда он вернулся к ларьку, там была уже большая очередь.

Придя домой с маленьким пакетиком сахарного песка, похожим на большую козью ножку, Колька обнаружил, что в лежанке уже прогорели все дрова.

Пришлось разжигать печку снова.

Каша вышла, пожалуй, излишне густой, пригорела с одной стороны кастрюли и пахла дымом. Но даже этот запах был таким заманчивым, что Санька не выдержала.

— Давай попробуем? — предложила она.

Пришлось положить ей немножко на блюдце.

В больницу пошли вместе, заперев дом на замок.

Сразу за затоном начиналось заснеженное голое поле, и по ту сторону этого поля было видно светлое здание районной больницы.

Тропинка через поле была кривая и нетвёрдая: мартовский снег уже заметно таял и оседал. Колька шёл впереди и нёс узелок, в котором была завязана кастрюлька с кашей, а Санька бежала за ним. Она старалась не отставать, но ноги её вязли, она громко сопела и задыхалась. Колька торопился — боялся, что каша остынет.

У больничных ворот Колька издали заметил Квасова и Тычкова, возвращавшихся из школы. Они окликнули Кольку и сказали, что Майя Алексеевна на первом же уроке спросила, почему его нет. А когда узнала про больную мать, то не стала сердиться и велела Любке Колышкиной навестить Кольку.

— Любка принесёт тебе примеры, которые задано решать дома, — сказал Тычков. — А задача — сто сорок семь, я запомнил!

— Завтра опять не приходи — ничего не будет, — дружески посоветовал Квасов.

— Законно, — поддержал Тычков. — Дурак будешь — явишься.

Колька молча подтолкнул Саньку, заглядевшуюся на его приятелей, и направился к больничному крыльцу. Но тут, перед массивной полированной дверью, Колька как-то сразу оробел. В приёмной, где весь пол и высокие стены до самого потолка были покрыты блестящими, гладкими плитками, он в нерешительности остановился. Санька же бесстрашно двинулась к другой двери, наполовину застеклённой и чуть отворенной. За этой дверью виден был коридор. По мягкой ковровой дорожке шла к ним громадного роста тётя в белом халате.

— Вам чего тут? — Голос у неё был суровый и басовитый, как у мужика.

— Мы мамке каши принесли! — сказала Санька.

— А она тут у нас голодная сидит, как же!

Женщина смерила их с головы до ног насмешливым и грозным взглядом, затем, подойдя к небольшому столику в углу, достала из выдвижного ящика папку, похожую на классный журнал.

— Как фамилия? — спросила она строго. — Петрухина? Ну да, она и есть. Вчера привезли, а уж сегодня домой просится — из-за вас, видно: как там ребята без неё! Небось ничего, не теряются!

Женщина громыхнула ящиком и, подойдя к шкафу, вделанному в стену, достала оттуда два белых халата.

— Одевайтесь! — сказала она повелительно и протянула ребятам халаты.

Она помогла Саньке справиться с длинными полами, подогнув их под поясок, завязала Кольке тесёмки на рукавах и повела обоих сначала по коридору, мимо белых дверей, потом по лестнице, на перилах которой в красивых горшочках цвели, будто летом, маленькие алые цветочки.

Мать лежала на койке у самой двери и, положив руки поверх одеяла, о чём-то думала. Колька сразу увидел её побледневшее лицо и тёмные, запавшие глаза. Вдруг глаза эти удивлённо расширились. Мать приподнялась на койке и всплеснула руками.

— Глядите-ка на них! Мои, право, мои! — Она озиралась вокруг, словно призывая всех, кто был в палате, разделить её изумление.

— Лежите, лежите! — строго сказала ей сердитая тётя. — Нельзя вставать!

Она подвинула стул и табурет для Кольки и Саньки, хмыкнула и сказала:

— Каши, вишь, принесли!

— Больно тебе? — спросил Колька.

— Нет, ничего не болит, только мне нет… — сказала мать.

Колька торжественно поставил на стул узелок и, развязав его, достал закопчённую кастрюлю.

— Мы сами наварили! — сказала Санька. — До чего сладка-а!!

Мать схватилась рукой за щёку, как будто у неё болел зуб, и закачала головой:

— Нет, вы только поглядите, а? Я-то тут о них издумалась!..

Она наклонилась и достала из тумбочки яблоко и два печенья. Колька почувствовал лёгкую судорогу в животе, но есть отказался, сказав, что ему что-то совсем не хочется. Санька съела и яблоко и печенье, затем принялась за кашу.

— До чего сладка-а! — повторяла она. — Коль, ты только попробуй.

— Не тебе варили! — сердито сказал Колька.

Но и мать стала его уговаривать, и он согласился.

Они уже доедали кашу, когда вдруг все зашептали: «Доктор, доктор!» — и в палату вошёл высокий мужчина в очень белом халате. Он по очереди обошёл всех, кто лежал на койках, и каждому что-нибудь сказал, должно быть, самое важное. У него были внимательные, добрые глаза, и голос его звучал не громко, но внятно. За ним следом двигалась та самая сердитая большая тётя и отмечала на бумажке, что кому доктор велит сделать.

Когда доктор приблизился к матери (её койка стояла последней у дверей), мать как-то виновато, беспомощно улыбнулась и сказала:

— Что же это со мной такое, Тихон Денисыч? Болеть-то мне совсем нельзя, вон они у меня…

— Дело житейское, унывать не надо, — спокойно и мягко ответил доктор и посмотрел на Кольку.

Колька заторопился встать, громыхнул кастрюлей и, застыдившись, спрятал её за спину.

— По-моему, хорошие ребята у вас. — Доктор погладил Саньку по голове и спросил: — Что, вкусная была каша?

Санька отвернулась, закрылась рукавом и не отвечала.

— Вижу уж, ешь с удовольствием, — сказал доктор.

— Сами варили! Матери принесли! — вставила сердитая тетя и подмигнула Кольке, будто приятелю.

Доктор вышел в коридор, снял халат и повесил в шкаф. На сером его пиджаке, у нагрудного кармана Колька увидел полоску орденских ленточек, какие бывают у фронтовиков.

— Собирайтесь домой. Стемнеет скоро. Вон уж больным ужин начали разносить, — сказала мать.

Санька придвинулась к ней и, глядя вслед уходящему доктору, зашептала:

— Мам, а мам, он и не знает: ведь каша-то у нас без судовольствия, на сахаре она.

— Глупая ты ещё, — сказала мать. — Он видит, в охотку ешь — вот и говорит.

Она схватила Санькину голову и, так как Колька возился совсем рядом, завязывая кастрюлю, притянула и его к себе.