Вот моя деревня

Мы подошли к амбулатории и увидели в окне Любу. Она сказала:

— Что это вы под окнами топчетесь, шли бы на реку или в лес. Да рубашки свои снимайте, вон как солнце печет.

Я сказал:

— Ничего, мы уж здесь посидим, в рубашках…

И сел на завалинку. А возле меня Коля Семихин. А с другой стороны Федяра. А возле Федяры Санька с Ванькой. Весь наш наличный состав.

А сверху Люба на подоконник облокотилась.

— Что это, — говорит, — вы такие квёлые?

Я сказал:

— Мы-то ничего…

— Может, щавеля объелись? Животы, может, болят?

Я сказал:

— Животы-то у нас не болят, и щавеля мы еще сегодня не ели, а вот тебе, Люба, нехорошо нас обманывать.

Люба круглые глаза сделала и за косынку схватилась.

— Ты это, Антошка, чего?

— А ничего!

— Когда это я вас обманывала?

Тут я вскочил.

— А кто за киномеханика Славку замуж собирается, а?.. Тишком от нас, значит? Вот так хорошо-о!.. В Кильково решила переехать, килькой, стала быть, захотела стать!.. А Митя как же?

— Ах вы, разбойники!.. — крикнула Люба и скрылась в комнате.

Коля Семихин покосился на крыльцо и сказал:

— Как бы с метелкой не выскочила…

Но Люба снова появилась в окне. Лицо у нее было красное, разгневанное, а руки она почему-то держала за спиной.

— Значит, я вас обманывала, предала вас?.. Судить меня пришли! В личную жизнь вмешиваться! Так вот вам, получайте!..

С этими словами она выхватила из-за спины клизму и давай нас поливать водой!

Мы отскочили от окна, но облить-то она все-таки успела. Больше всего меня. Я утерся и закричал:

— Теперь понятно, почему ты кильковских вперед нас осматривать захотела! Только они к тебе не придут!

Федяра крикнул:

— Хоть три года жди! Струсили твои кильки!

Люба прикусила губу и сказала:

— Ну и дураки. А вас я и вовсе осматривать не буду.

Коля сказал:

— Вот заболеем, так будешь!

— Сказала, не буду! Хоть умирайте тут, не буду я вас осматривать!

— И уколов делать не будешь?

— Не буду.

— Я согласен! — крикнул Федяра. — Больно хорошо!

Коля крикнул:

— А умрем, так тебе же и попадет!

— Не попадет, — сказала Люба.

— А вот попадет! — крикнул я. — Чего это, скажут, у Любы все равенские ребята померли? Что-то здесь не чисто.

— Подумаешь, не велика потеря…

— Да-а, не велика… А ну-ка, скажут, давайте ее в заключение!

Люба сказала:

— Меня кильковские спасут.

— Кильковские! Может, Тришка с Шуркой?

— Хотя бы и Тришка с Шуркой!

— Ха-ха-ха! — засмеялся я. — Тришка твой первый от нас подрапал! А Шурка твой и вовсе трус!

— А ты что на меня орешь? — вдруг спросила Люба.

— Я и не ору. А ты зачем, — говорю, — замуж тишком от Мити выходишь?

— Опять за свое? Так вот тебе, вот!

Люба схватила ведро и окатила меня водой.

— Ну, хорошо, гляди же! — крикнул я. — Тебе это так не пройдет!

— Еще и грозится, бесстыдник, — сказала Люба. Она показала нам язык и ушла в комнату.

Федяра сказал:

— А вот я сейчас ей муравьев подпущу!

И вынул из кармана коробочку. У Федяры всегда с собой какая-нибудь пакость. Он приоткрыл коробочку и бросил ее в окно.

За нашей деревней Равенкой

За нашей деревней Равенкой, если идти по реке вниз по течению, есть Юрский овраг. Он весь зарос ольшаником и малиной. Туда дядя Леша, Саньки с Ванькой отец, стадо наше равенское гоняет. А на другом берегу кильковский пастух пасет.

Кильковский пастух по утрам кнутом щелкает. Вот хозяйки и выгоняют скотину. А наш пастух, дядя Леша, на заре играет в рожок. Встанет он посреди деревни и заиграет сгонную:

«На заре да на зорьки-и-и и эх да па-а-а сыро-о-ой тра-а эх да тра-а-авушки-и!..»

Я, бывает, от этой его игры просыпаюсь. Тихо, светло в деревне, только рожок заливается да птицы в вязах шебуршат.

Гонят пастухи скотину — один по левому, другой по правому берегу. Покрикивают, посвистывают, будто незнакомы, друг на друга и не глядят.

Потом дядя Леша на солнышко взглянет, сумку поправит и крикнет:

— Максим Данилыч!

А с того берега:

— Эй!

— Покурим, что ли?

— Покурим, Лексей, покурим. Ты чего нынче куришь? Все сигареты? А я сигареты не могу, я все больше «Прибой».

Сядут два пастуха друг против друга и беседуют. Максим Данилыч старый уже, как закурит, так и кашляет.

— Чего это, — говорит, — кхы-кхы, Леха, все дожжа нет? Трава горит начисто, не будет нынче покосу…

А с нашего берега дядя Лексей отвечает:

— Будет скоро дождь, вон радио передает.

— А откуда ему знать, твоему радиву? Что они там, в столице сидят, так им видать разве, какая тучка идет к нам в Кильково? Или, допустим, в Брехово? Радиво ведь не бог.

— А бог чего знает?

— Да бог-от знал, да тоже нынче все перезабыл. А я вот думаю, Леха, нет в нашей земле в настоящее время притяжения, вот нет и дожжа. А было бы притяжение, так дожжик бы — кхы-кхы! — он бы и был.

Долгий идет у них разговор, с одного на другое перелетает, я с пастухами сколько раз сидел.

В обед дядя Леша пригоняет стадо ближе к деревне, на стоянку. И сигнал подает Саньке с Витькой, напористый такой, звонкий:

«Ки-ри-ла! Ки-ри-ла!»

Идите, мол, мне на подмену, пообедать надо да по хозяйству кое-что справить. «Ки-ри-ла!»

Мы все ему на подмену идем.

А кильковский пастух на обед не ходит.

Мы говорим:

— Дедка, ты почему на обед не ходишь?

А он отвечает:

— Аппетиту у мене, дети, нет.

Старый Максим Данилыч, мореный, уж, наверно, последний год пасет.

Лежат коровы полусонные, отдыхают, ждут своих хозяек. А бычок один — Фомушка — никогда не ляжет, все бы ему резвиться, овец пугать. Мы когда приходим, он к нам бежит вприпрыжку, чуть с ног не сбивает. У Саньки для него хлеб припасен, он его кормит и приговаривает:

— Фома ты, Фома, нет в тебе ума…

Санька лучше всех знает, как со стадом управляться, у него ни одна корова со стоянки не уйдет.

Мы с Фомушкой играем, играем до устали, а потом Санька скажет:

— Да полно, Фома, бегать-то. Ты поешь, поешь.

Хорошо на стоянке, вот слепни только надоедают.

Мы кричим через реку:

— Дедка, отчего же столько слепней?

— Слепней? Слепень тоже скотина нужная, — отвечает Максим Данилыч. — Что слепень, что комар — имеют значение. Они воздух в полете своем рассекают, а не станут летать, то воздуху застойному быть.

Может, это и так, а зачем же кусаться? Пока сидим на стоянке, я их, окаянных, штук двадцать поймаю. Со слепнем вот что надо делать: в глаза ему поплевать и в пыль опустить. А после подбросить.

Такой слепень за реку почему-то летит.

Заиграл дядя Лексей

Заиграл дядя Лексей, мы и побежали.

Прибегаем на стоянку, а на кильковском берегу хозяйки с подойниками собрались. Сколько коров, столько и хозяек. Чего это они всем скопом, никогда прежде такого не бывало.

Шурки Шарова мать говорит:

— Еще и нынче допасет ли до холодов. Допасешь ли, Максим Данилыч?

— До холодов, може, и допасу, — отвечает кильковский пастух, — а на другой год, кхы-кхы, мене уже не хватит, у мене ведь, бабы, рвадикулит.

— Так, так! — говорит мать Шурки Шарова. — Кончается наш Максим Данилыч. Слышь, Лексей, к чему клоним, ты уж приходи на другой год наше стадо пасти.

Кильковские хозяйки зашумели.

— Приходи, Лексей, не обидим!..

— У нас стадо хорошее, большое, не то что равенское, столько да еще полстолько будешь получать!

Максим Данилыч, растерянный, стоит среди них, будто его заживо хоронят.

— А чего, — говорит, — Леха, и впрямь, иди…

— Подумать надо, — говорит дядя Леша.

— А уж как заиграешь ты на дуде, — сладким голосом говорит мать Шурки Шарова, — уж как заиграешь…