Ася находит семью

Оглядев собравшихся, Ксения вынуждена была отдать должное Татьяне Филипповне. Умеет подойти к людям. Вон сколько бывшего персонала привлекла к делу… Ладно, раз уж они все тут, пусть послушают.

— На первый план (помните, что я говорила?!) выдвинуты вопросы социального воспитания.

Татьяне Филипповне пришлось, не мешкая, забрать из рук оратора иглу. Как бы эта игла не пронзила насквозь кого-либо из несогласных.

— Самоуправление в повестке дня. Самообслуживание. В основе всего — трудовой принцип!

Ксения метнула строгий взгляд на Аделаиду Антоновну, но та лишь выпрямилась и стала разглядывать на свет швы, которые предстояло распустить.

— Труд прежде всего! — Ксения уже улыбалась, уже хотела, чтобы улыбнулись все остальные. — Вот и обеспечим расцвет детской личности.

Дети прислушивались. Они не все понимали в горячей и быстрой речи, но то, что доходило, радовало, как обещание взрослых сберечь их, поставить на ноги.

Татьяна Филипповна обводит взглядом ребят. Дети — самое ценное и самое уязвимое достояние республики. Все ли они выкарабкаются? Стриженые и косматые головы, бледные, истощенные лица. На лицах утомление, веки красны — то ли от кропотливой работы, то ли от дыма, который просачивается из пазов чугунной печурки. И все же глаза веселы, не зря Ксения утверждает, что важнее всего поднять дух.

— И летом потрудимся, — все более воодушевляется Ксения. — На воздухе! Намечен грандиозный план отправки детей в хлебородные губернии. В хлебородные! Поняли?

Еще бы не понять! Наверно, к лету Красная Армия отобьет у белых самые сытые, самые хлебные края…

Ася сидит, очищает спорок от ниток. Будет ли она когда-нибудь такой же счастливой, как Ксения? У той всегда грандиозные, непременно грандиозные планы! А у Аси? Люся высмеет любую ее мечту…

Перед обедом в дверях мастерской показалась Люся. Ася ждала ее появления, но все же опешила и не сумела воспротивиться, когда та взглядом приказала ей выйти в коридор. Люся прошипела:

— Продала?

Заморгав черными, торчащими в стороны, будто растопыренными ресницами, Ася спросила:

— Кого? — хотя заранее знала ответ.

Как ужасно, что Ася связана двумя клятвами! Клятву о дружбе еще можно нарушить, но вторую… Все неугодное Люсе оборачивается виной перед господом богом.

С детства от бабушки Асе известно, какие муки грозят грешникам. «Продать» нельзя! Ася просовывает голову в двери мастерской.

— Мне надо идти… Я спрятала Люсин завтрак. — И думает: «Неужели так будет до самой могилы?»

18. Каравашкин повеселел

День первого апреля — обманный день. Еще накануне Ксения обошла все дортуары, чтобы разъяснить, как глупо и недостойно следовать старинному темному обычаю. С ней соглашались, и все же наутро на всех этажах слышалось:

— Эй, где это ты вымазался?!

Обернешься, увидишь, до чего каждый рад над тобой посмеяться, и подумаешь: «Ладно же!» Через минуту сам кричишь первому встречному:

— Эй, что это ты уронил?!

И хохочешь над простаком, ищущим на полу то, чего никогда не ронял.

Вскоре после завтрака в комнату Каравашкиных, сплошь заставленную кроватями, ворвался Егорка Филимончиков. Он уже не прихрамывал после истории с ножницами, а бегал не хуже других.

— Ой, Николай Гаврилыч, вам полный воз добра привезли!

Каравашкин рассердился:

— Слышали. И спина у меня мелом испачкана, и платок обронил в коридоре.

Будь Прасковья Васильевна, жена Каравашкина, дома, она бы вступилась за Егорку, но разве ее застанешь? Она — техничка, она следит за порядком во всем здании, а в комнате Каравашкиных хозяйничает Зина. Ей девять лет, она старшая и воображает себя взрослой. Вылезла вместе с веником из-под кровати и накинулась на Егорку:

— Не совестно?

Маленький кудрявый Ленечка, который называл Зину нянькой, замахнулся на Егорку деревянной саблей:

— Уйди!

Но Егорка уйти не мог. Во дворе у колоннады действительно стоял воз с поклажей, прикрытой мешковиной, а дядька в папахе, прибывший с возом, упрямо не хотел сойти с места, не желая доверить мальчикам свое добро. Дядька требовал, чтобы ему привели Каравашкина.

— Николай Гаврилыч, — тянул Егорка. — Вы что, не верите?

Каравашкин не верил. Зато Феде, как только тот показался на пороге, поверил. А разве не из-за его глупой выдумки Егорка чуть не остался без ноги?

— Николай Гаврилыч, — сказал Федя. — Быстро пойдемте во двор.

И Каравашкин пошел. Очень быстро.

Дядька в папахе и Каравашкин заулыбались друг другу, и мальчики узнали, что воз прибыл с мебельной фабрики, что фабрику временно закрывают, что нашлись сознательные рабочие, которые не дали несознательным растащить инструменты и прочее имущество. Рабочие сдали оборудование по описи и выговорили в райкоме право позаботиться о ребячьей мастерской, не имеющей ни фуганка, ни исправной ножовки. Бывшие товарищи Каравашкина понимали, каково человеку, привыкшему к настоящей работе, руководить такой мастерской.

Каравашкин приподнял мешковину, оберегавшую привезенные сокровища:

— Глядите, помощнички!

Помощнички заахали, закричали, а потом сообразили: молчок! Девчонкам ни звука. Первым сообразил Панька Длинный. Сказал насчет девчонок и удивился: никто с ним не спорил. Даже Федя. Видно, и он не прочь, чтобы все обошлось без писку и визгу. В самом деле, сбегутся со всех сторон: «Ах, какая стамесочка! Ах, что за буравчик!» И, главное, на всех же не хватит буравчиков и стамесок.

Воз разгружали так, словно торопились на поезд. Надо было успеть до вечернего чая все перетащить в мастерскую, во всем разобраться, чтобы сразу после чаепития начать занятия. Так предложил Каравашкин. Можно будет опробовать все инструменты. Тут уж ни один мальчик не захочет валяться в дортуаре. А девчонки пускай валяются, рассказывают друг другу дурацкие сны. На то они и девчонки.

Удобный день первое апреля. Ври сколько хочешь. Вот Катя Аристова попалась навстречу и удивилась, где это Оська Фишер и Сергей Филимончиков раздобыли такие ровненькие, сухие брусья. Брусья действительно выдержанные, вылежались на фабричном складе. С такими, как Катька, надо быть начеку.

Ося не растерялся:

— Подумаешь… На кухню. По ордеру. Для растопки. — А про себя добавил: «Первый апрель, никому не верь».

Сошло. Катя поверила.

Туся и Дуся Зайцевы спросили у Феди, сгорбившегося под ношей:

— Сухарей схлопотали или чего?

Федя предпочел не расслышать. Но в ящике, как назло, звякнуло.

Панька Длинный ответил за Федю:

— Ножей и вилок прислали. Для чего — неизвестно.

Девочки пожали плечами. Действительно, как будто нельзя обойтись одними ложками.

После чая мальчики крадучись, поодиночке стали собираться на занятия. Ожила мастерская, преобразилась. На окне бутыль с политурой, на бутыли надпись: «Не трогать!» Зато инструменты трогайте, изучайте, передавайте из рук в руки. Если бы в мастерскую затесались девчонки, было бы слишком много рук.

— Николай Гаврилович, можно, мы эту доску по очереди постругаем?

— Можно.

— Можно, я просверлю дырку?

— Можно. Только не дырку, а отверстие.

Однако решено зря ничего не делать, не такое теперь время. Вон сколько навалено негодных столов, стульев, тумбочек. А у шкафа и вовсе стенки нет — сгорела в какой-нибудь буржуйке… Вся эта мебель, густо покрытая пылью, не первый месяц дожидается умелых рук и толкового инструмента. Если бы удалось ее починить ко дню Первого мая! Говорят, будет много гостей. Возможно, международная делегация.

Каравашкин стоит вскинув голову. Он в заштопанной старой толстовке, на носу очки в железной оправе. Все как обычно, да сам он не тот. И усы иные. Они не сердитые, а веселые. Весело торчат. А какой голос у Каравашкина!