Помпа

— Погоди, Петруша,— перебила сына тётя Дуся.— Быть этого не может. Ты в словах остерегись. Юлечка — гостья...

— Гостья! — Нескрываемое презрение было в его ответе.— Хороша гостья, что хозяина за глаза самовольно куркулём-скопидомом выставляет. Не нужна мне такая, хоть бы и родная сестра! И с завтрашнего дня — нехай у нас вся картошка сгорит — будешь на скважине за помпой следить, а воду пусть соседи берут. Кому сколько понадобится. До тех пор, пока сами не скажут — хватит, довольно. Поняла?

— Петруша! — встрепенулась опять тётя Дуся.— Да, может, Юлечка и сама бы...

— Маманя, я сказал. Я что, для себя одного старался? Не ответила ведь людям: «Конечно, дадим воду, конечно!» Собственница нашлась...

— И правильно, сын! — грохнул кулаком дядя Федя, так что, подпрыгнув, зазвенела ложка в стакане.— Неужто у тебя, Юлька, язык повернулся: воды, мол, никому не дадим, сами по уши зальёмся! Она что, вода, не общая? Зачем Петра очернила?

Пётр встал из-за стола во весь рост:

— Я в сельпо за папиросами заехал, бабушка Авдотья и Веркина мать встретились. «Который год, говорят, в соседях живём, ваша семья добром известна, не жадностью. А вот Юлечка твоим именем прикрывается, будто ты водицу жалеешь. Будто ты свой сад ей велел поливать, когда кругом огороды сохнут». Мне в глаза соседям глядеть совестно. Сам ведь всем объяснял: колодцы, скважины на общую нужду ремонтируйте!

Юлька сидела не шелохнувшись.

Негодование, обида, стыд ежесекундно меняли её лицо. Она то широко, как рыба, рот разевала, то лоб собирала в складки, то стремительно набухавший нос морщила, пока, наконец, крупные злые слёзы ливнем не хлынули из её глаз. И она вскочила из-за стола и крикнула, не помня себя:

— Чтобы я... я... у нашей скважины... для чужих сидела? Да? Да?

— Ах вон ты даже как заговорила! — Пётр смотрел на неё исподлобья, уничтожающе.— Для чужих! Для себя, значит, могу, для других — нет? Ну ничего, мы тебя обломаем. Не будь я Лукьяненко.

Не видя и не слыша больше ничего, Юлька сорвалась с места и бросилась бежать вниз по усадьбе, в темноту.

— Петруша, ты уж её слишком...— в третий раз начала тётя Дуся. И замолчала.

Умная, властная, она поняла: сейчас не её, а старшего сына слово — закон. Сейчас он главный.

Баба Катя горестно, согласно кивала головой, повязанной тёмным платком. И даже Галка, Галюшка, Галюха тоже не встала в защиту сестры, не кинулась ей вдогонку, а всё ниже опускала печальные, прикрытые густыми чёрными ресницами глаза.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Ночь. Лунная, тёплая, южная ночь.

Давно уж замолк, спит весь дом. Звёзды крупные, мерцающие и мелкие, как россыпь, позолотили небо. Деревья чернеют зубцами. Угомонились птицы, не брешут по деревне собаки — тоже уснули.

Но дом Лукьяненок спит не весь.

Тревожным сном забылась на терраске Галюшка, измаявшаяся от волнения за Юльку и ещё от другого волнения, пополам с радостью. О нём речь впереди.

Крепко, непробудно, хоть из пушек пали, спят усталые тётя Дуся и дядя Федя. В полглаза дремлет в своей комнатушке баба Катя — к старости крепок ли сон? Дерётся во сне с противником разметавшийся в кухне на сеннике Шурец. А вот Юлька не спит.

Вернулась из-под большого ореха, где простояла, прижавшись щекой к шершавому стволу, пока не отыскала её тётя Дуся; легла в своей комнате, подчиняясь приказу, но глаз не сомкнула. Не ворочалась, не томилась, даже не старалась уснуть.

Часто, в такт её расходившемуся сердцу, тикали небрежно брошенные на табуретку часы Петра. Луна, крадучись, стала подбираться к окну, заиграла в стёклах, тронула бочок висящей на стене гитары.

Юлька поднялась, спустила ноги. Набросила халат и тихо, взяв в руки тапки, прошла на терраску мимо спящей Гали. На терраске дверь была распахнута— для воздуха.

Юлька бесшумно спустилась во двор, неузнаваемый при лунном свете. Хорошо, что Каштан, лежавший на земле перед будкой, знал её. И головы не поднял, лишь повёл умными глазами.

Юлька присела над Каштаном, погладила жёсткую шерсть. Никогда она его особенно не ласкала, а сейчас вот захотелось... Пёс удивлённо лизнул руку тёплым языком. Ещё с минуту постояла Юлька над Каштаном, колеблясь.

После всего, что произошло вечером, не могла она жить по-старому! Что-то должна была сделать, объяснить, доказать. Тёте Дусе, Галке — всем. Но особенно Петру.

Резкие, жестокие его слова ранили слишком сильно. «Собственница!», «Мы тебя обломаем!» Да разве о собственном благополучии она думала, разве не для них же старалась? Так обозвать!.. И никто не заступился, все заодно. А Пётр ненавидит её...

Юлька сделала несколько шагов к старой вишне,

под которой стояла его раскладушка. Поговорить с ним сейчас же, выяснить... Она сама толком не знала что.

Старая вишня, окутанная холодным лунным светом, стояла неподвижно. Матово блестели листья, сквозь них пробивалась чернота. Бесформенным пятном свесилось одеяло. На подушке темнело второе пятно — голова Петра. Спит. Спит и не видит, что в трёх шагах от него прячется запутавшаяся в мыслях и чувствах девчонка.

Тёплый ветер тронул вишню. Пятно на подушке побледнело. Юлька вгляделась: там лежала просто тень от ветки и не было никакой головы, раскладушка была пуста. Где же Пётр? Куда ушёл?

А вдруг бродит по саду или по затихшей деревенской улице и тоже думает о случившемся? И может быть... может быть, раскаивается, что так безжалостно высмеял её при всех? Нет, не высмеял, в сто раз хуже!

Боязливо ступая по хрустящему щебню, Юлька пошла к воротам. Оглянулась в сад. Там никто не двигался. Калитка была не заперта на щеколду. Юлька вышла на улицу.

Найти Петра, во что бы то ни стало найти!

Улица была похожа на заснеженную. Сияющим голубым светом, точно снегом, высветила её луна. Безмолвно, пусто вокруг, ни шороха, ни звука — все спят.

Юлька шла по улице, как лунатик, широко раскрыв глаза, внезапно поражённая красотой серебряных тополей, необычной формой и цветом строений. Всё при луне стало таинственным, незнакомым. Проплыл спящий магазин с чёрными витринами, подплыла яркая надпись на белой мазанке: «Медпункт».

Юлька вздрогнула и замерла.

На скамейке у стены, ярко освещенные луной, сидели Пётр и Жанна. Он говорил что-то, Жанна слушала, наклонив голову.

О чём рассказывал Пётр? А что, если вдруг как раз о ней, Юльке? Обо всём, что произошло...

Юлька съёжилась. Да, да! Притаившись за кустом сирени, она отчётливо услышала его голос:

— Не зря её Помпой-то в деревне прозвали, ох не зря! Выдрать бы как следует крапивой...

Гнев и обида словно хлестнули Юльку. Как пришпоренная лошадь она бросилась бежать. Прочь, обратно мимо магазина, мимо своего дома, спотыкаясь, чуть не плача.

Всё кончено!

Пётр мог сказать такое! Пётр, которому она... которого она... Завтра вся Изюмовка узнает! Бежать, бежать без оглядки куда угодно. Сгинуть с глаз, пропасть, утопиться... Да, утопиться! Петру и всем назло! Он ещё вспомнит о ней, он ещё пожалеет...

Рассвет застал Юльку далеко от дома, на дороге к водохранилищу.

Ранний июньский рассвет. Шёл всего четвёртый час ночи.

В пятом часу утра, когда первые солнечные лучи окрасили небо, горы, долины и гладкую спокойную воду зрлотисто-розовым цветом, сторож водохранилища увидел со своего «наблюдательного пункта», попросту говоря — из шалаша, привидение.

Оно неподвижно стояло в воде, чётко видное на фоне кустарника, обрамлявшего водоём. Волосы у привидения были космами, само белое-белое...

Сторож имел при себе старенькую берданку, существующую больше для порядка. Пальнуть, что ли, в воздух? Нет, не стоит. Время раннее, перебудишь живущих поблизости сотрудников.

Сторож вылез из шалаша и стал спускаться по склону горы вниз, к бетонной плотине.