Шестнадцать зажженных свечей

— Ты извини, Муха, но, по-моему, Людмила Васильевна очень хорошая.

— Может быть. Мне от этого не легче,— непримиримо сказал Муха.— Так вот. Спектакли для публики разыгрываются. Это надо видеть! Образцово-показательная семья… Цирк! Трагикомедия! И меня в свой гнусный спектакль втягивают. В этих комнатах... Где еще совсем недавно ходила мама... По ночам я ее шаги слышу.

— Муха! Но если твой отец любит Людмилу Васильевну...

— Любит? — перебил Муха,— Он прожил с мамой девятнадцать лет и, выходит, все эти годы не любил ее? Притворялся? Или как? Объясни! Я не понимаю!

— Я тоже не понимаю...

— Мой отец — лицемер! — Муха вскочил и заметался по комнате.— Все они лицемеры! Наши дорогие папочки и мамочки, наши уважаемые воспитатели всех мастей! У каждого — двойное дно!

— Неправда! — перебил Костя,— Мои родители...

Но Муха не слушал его, он остановился у окна, жестко произнес:

— Одному меня научил родитель со своей новой половиной: в жизнь надо вцепиться зубами и рвать ее на куски.

Костя подавленно молчал. Взглянув на него, Муха мгновенно изменился — сел в кресло, закинул ногу за ногу, сказал, улыбнувшись:

— Чего это я? Воздух сотрясаю. Иногда, знаешь, тоже пружина ослабевает. Да, Пчелка! У тебя ко мне какое-то дело?

Преодолев себя, Костя спросил:

— Муха, ты ее любишь? Скажи честно.

— Честно? — Муха пристально вгляделся в окаменевшее лицо Кости.— Честно... не знаю. Привык. Не пойму… А вообще я не верю женщинам. Любить их? Увольте!

— Не их,— тихо поправил Костя.— Одну.— Он прямо смотрел в глаза Мухи.— Я не понимаю, зачем ты ее мучаешь?

— Мучаю? — удивился Муха.— Да она сама...

— Лена сейчас дома,— перебил Костя.— Ей очень плохо. Позвони...

Муха смотрел на Костю.

— Пчелка! — сказал он.— Ты совсем потерял голову. Чего ты в ней нашел? Да таких навалом на каждом перекрестке! Хочешь, познакомлю тебя с фирмовой герлой? Сразу позабудешь...

— Не надо, Муха! Так ты ей позвонишь?

— Не знаю. Особо не тянет. Да и футбол скоро по телеку.

— А я...— Костя вздохнул.— Если бы она сказала: «Прыгни с крыши нашего дома»,— я бы прыгнул.

— Чокнутый ты, Пчелка,— даже с некоторым испугом произнес Муха.— По правде говоря, я никак не предполагал, что еще бывают такие чокнутые. На этой, прости, основе. Ты что, специально пришел сказать, чтобы я позвонил ей?

— Нет! — поспешно возразил Костя.— Не только из-за этого. С тобой хочет встретиться один человек. Ты ему понравился. Он сказал: «Ваш Муха мне понравился, как это ни парадоксально».

— Каратист? — догадался Муха.

— Да. Владимир Георгиевич. Знаешь, он поразительный человек!

— Если каратист,— усмехнулся Муха,— значит, уже поразительный?

— Дело не только в каратэ,— сказал Костя.— Мы с ним о многом говорим, спорим. Я у него книги беру. А недавно... Как раз о тебе речь шла. Владимир Георгиевич нашел на полке одну старинную книгу, сказал: «Вот здесь — для нашего бунтаря Мухи. Как теперь говорят, информация для размышления». И прочитал... Я потом для себя выписал. Хочешь послушать?

— Интересно,— без особого энтузиазма откликнулся Муха.

Костя достал из кармана пиджака записную книжку, полистал ее.

— Вот! Это английский философ сказал, Томас Карлейль.— И он прочитал, волнуясь:— «Нет и не было никогда такого положения, которое не имело бы своей обязанности и своего идеала. Да, здесь, в этой жалкой, бедной, презираемой действительности, о которой ты сейчас находишься, здесь и только здесь твой идеал. Осуществляй его и осуществляя верь, живи и будь свободен. Идеал в тебе, препятствия к его осуществлению в тебе же, Твое положение есть тот материал, из которого ты должен выработать осуществление идеала, все равно, какой бы ни был материал и какую бы ты ни придал ему форму. Ты страдаешь, связанный действительностью, и жалобно молишь богов о таком царстве, в котором ты бы мог распоряжаться и творить. Познай же ту истину, что ты владеешь уже тем, чего ты так желаешь. Здесь или нигде». По-моему, здорово!

— Здесь или нигде...— повторил Муха. Он стоял спиной к Косте, смотрел в окно,— Наверно, это так. Только мне от этого не легче.

Глава тринадцатая

В комнате с лоцманской картой, макетом многомачтового парусника, фотографиями на стенах находилось четыре человека: Владислав Константинович Спивак сидел в своей коляске, которую подкатили к открытой двери балкона, рядом с ним, вокруг журнального столика, расположились Очкарик, Дуля и Костя. Дуля был в тельняшке, которая выглядывала из-под ковбойки. Вид у Дули был напряженный и печальный.

Владислав Константинович посмотрел на макет парусника «Меркурий», вздохнул. И нарушил молчание:

— Знаете, что я однажды прочитал у Бальзака? Примерно так: ничего на свете нет прекраснее, чем скачущая лошадь, танцующая женщина и фрегат, плывущий под парусами.

— Накрылись мои паруса,— понуро сказал Дуля.

— Нет, я не понимаю! — воскликнул Костя,— Как он может все за тебя решать?

— Может,— сказал Дуля.

— Ты заранее не расстраивайся,— посоветовал Владислав Константинович.— Поговорим.

И в это время в передней требовательно зазвенел звонок.

— Он...— произнес Дуля.

Очкарик быстро пошел открывать дверь и вернулся в комнату с мужчиной могучего сложения.

— Проходите, пожалуйста! — пригласил Очкарик.

Мужчина стоял в дверях, пристально осматривал комнату.

— Здравствуйте,— сказал он наконец довольно.-. хмуро.— У вас прямо, как в музее.

— Здравствуйте,— дружелюбно откликнулся Владислав Константинович.— Что же вы стоите? Вот.— Он показал на кресло рядом со своей коляской.— Садитесь.

Мужчина прошел к креслу, грузно сел, побарабанил сильными пальцами по подлокотникам. Взглянул на старика в коляске.

— Я вас представлял...— начал он и остановил себя.— Это, значит, вы нашего Георгия к морским делам пристрастили?

— Давайте для начала познакомимся,— предложил старик.— Меня зовут Владиславом Константиновичем. Я бывший моряк.

— Никита Иванович Гусаков,— представился мужчина.— Отчим этого оболтуса.— Он кивнул на Дулю.— По профессии слесарь-инструментальщик.

— Отличная профессия,— сказал Владислав Константинович.

— Я тоже так считаю,— твердо и угрюмо согласился Гусаков.— Позвольте, Владислав Константинович, сказать вам прямо, по-рабочему. Задурили вы нашему Гарьке голову. У нас с матерью на его счет план вот какой: с осени пойдет в ПТУ при нашем заводе, мою профессию освоит.— Гусаков усмехнулся.— Может, я династию начну. И для жизни... Ничего, как-нибудь две с половиной имею. Плюс премиальные раз в квартал. И его натаскаю. У нас семья — еще двое, Гарьки помладше, и сейчас супруга тяжелая ходит, к осени ждем пополнение. Так что второй работник очень даже к месту придется.

— Я хочу корабли строить! — отчаянно крикнул Дуля.

— А я хочу быть китайским императором,— зло отрезал Гусаков.— Мало ли кто чего хочет.

— Подождите, Никита Иванович.— На щеках Владислава Константиновича выступил румянец. Говорил он с одышкой.— Давайте все обсудим спокойно.

— Что обсуждать? — начал горячиться Гусаков.— Вы тут все за нас с матерью решили: заканчивать ему десятилетку, институт выбрали. А с нами вы посоветовались? С родителями?

— Для этого я и попросил Гарика пригласить вас,— устало сказал старик.— Ничего мы за вас не решали. Вы решать будете. И уже вижу, как. Вы, Никита Иванович, собираетесь совершать нравственное преступление!

— Не понял.

— Вы хотите убить в вашем сыне самое главное, основу будущей жизни — мечту! Крылья подрубить перед, полетом.

— Вы на меня высокими словами не давите...

— И знаете, что за сим последует? — продолжал Владислав Константинович.— Вы толкаете Гарика на старую дорожку...

— Опять не понял! — перебил Гусаков.

— Вы считаете...— Старик начинал задыхаться.