Шестнадцать зажженных свечей

— Муха! Давай!

И танец вроде бы незаметно превратился в единоборство Кости и Мухи за Лену. Девочка перелетала от одного к другому. И все трое постепенно поняли смысл своего танца. И уже не могли остановиться.

Поняли это и все присутствующие в комнате. Лариса Петровна быстро подошла к магнитофону, выключила его, сказала шутливо:

— Хватит! Хватит! После плотной еды... Так и до заворота кишок надолго. Может, что-нибудь другое?

Ей на помощь пришел Владимир Георгиевич:

— Константин,— сказал он,— а почему бы тебе не показать нам свое мастерство?

— Не понял, Владимир Георгиевич,— ответил Костя, еще не отдышавшись.— Вы хотите, чтобы я продемонстрировал несколько приемов?

— Где твоя скрипка? — спросил Владимир Георгиевич,— Почему бы…

— Простите,— перебил Костя,— для скрипки я не в форме. Скрипка...— он взглянул на гитару Мухи в углу,— не гитара, И вообще сегодня меня должны развлекать, а не наоборот. В конце концов я именинник, Муха! Ты, правда, по непроверенным агентурным данным,— виртуоз на гитаре. Может быть, для общества...

— Прежде всего для тебя,— серьезно сказал Муха. Он вытер платком вспотевшее лицо, взял стул, поставил его на середину комнаты, сел, обвел всех взглядом, сказал:— Жгут! Гитару!

Жгут было рванулся к гитаре, но тут же остановился.

— У самого ноги есть.

Муха взглянул на Жгута, усмехнулся.

— Верно, есть. Я и забыл. Ты теперь не мой.— Он взглянул на Костю.— Его.

Муха медленно поднялся, взял гитару, опять сел на стул, тронул струны.

— Мой кумир — Высоцкий. Посвящается, подчеркиваю, имениннику!

И он запел, блестяще подражая своему кумиру, с характерной хрипотцой и надрывом:

Пронзительная, обнаженная жуть была в этой песне и в ее исполнении. Костя увидел, с каким восторгом смотрит Лена на Муху, и ослепляющая темная ревность опять переполнила его до краев.

пел Муха под надрывный аккомпанемент гитары.

Муха, резко оборвав пение, накрыл струны рукой.

— Виноват. Наверно, не то. Пьянь, поножовщина из-за бабы... Пардон, из-за женщины. Что? — Ухмылка блуждала по его лицу.— Общество шокировано?

И тут вскочила со стула Лена, закричала:

— Не верьте!.. Не верьте ему! Все он врет! Он... Он не такой! Он даже стихи пишет! Муха — поэт!

— Вот это новость!— с восторгом воскликнул Костя.— Может быть, стихотворец нам что-нибудь из последних творений...

— Извольте! — перебил Муха, поднимаясь со стула и ставя гитару к стене.— Как раз сегодня ночью накатил на меня потный вал вдохновения. Встал...— он взглянул на торт,— зажег свечи...— он посмотрел на остов гуся в блюде,—...извлек из хвоста пролетавшего за окном гуся перо, И накайлил стишок. Сейчас изображу..

Муха переменился: стал напряженным, строгим, исчезла его развязность. Он, явно волнуясь, вышел на середину комнаты.

— Опять же,— сказал он, чуть усмехнувшись,— посвящается имениннику.

Муха стал декламировать. С первой же строфы страсть зазвучала в его голосе:

Муха, так же как песню, оборвал декламацию.

— Дальше не написал: родитель поздно вернулся, хлопнул дверью и спугнул Музу. Затрепетала, сердешная, крылышками — парх-парх! — и вылетела в форточку, А у меня в голове как раз концовочка забрезжила. Пока есть только две строки:

Поэзия, доложу вам, дело тяжкое. Однако схема финала у меня в мозгах начерталась. Надеюсь закончить оптимистически, в таком смысле: чего это ты все молчишь да таишься, какой-то мир в собственной душе обнаружил. Во-первых, имей в виду, никакой души нет, наукой доказано. Во-вторых, что это за индивидуализм в наше бодрое время? Жми в родной коллектив, раскайся на собрании, и все будет на уровне мировых стандартов. Думаю толкнуть в какой-нибудь популярный журнал для юношества. Как вы полагаете,— он обвел всех, кто был в комнате, насмешливым лихорадочным взглядом,— возьмут?

— Я думаю, возьмут,— принимая условия игры, серьезно сказал Костя.— Только, по-моему, довольно примитивные рифмы.

— Достаточно, молодые люди,— перебил Владимир Георгиевич.— Тютчев для подобных упражнений объект мало подходящий.— Он повернулся к Мухе,— А читаешь ты превосходно.

— Благодарю! — Муха сотворил рыцарский поклон.

— И ты, конечно, разделяешь философию этого стихотворения? — спросил учитель школы каратэ.— «Silentium» — так, кажется, оно: называется? «Молчание»...

— Лучше не продолжайте! — вдруг закричал Муха.— Ведь будет назидание? Мораль? Не надо! Я сыт этим по горло... Все мы сыты!— Он обвел взглядом лица ребят, избегая взрослых.— Мы дохнем от ваших поучений! И проку от них — ноль! Потому что...— Он задохнулся от возбуждения,— Потому что в них нет и капли правды! Вы говорите нам одно, а думаете другое! Учите благородству, честности и прочее, а сами поступаете навыворот!

— Все? — спокойно спросил Владимир Георгиевич.

— Все! Все, как один! Только когда вырвешься из ваших лап, можно стать человеком! Вот, полюбуйтесь: Жгут! Дуля! Да и Ленка... Были нормальными людьми. А теперь? Тьфу! Смотреть противно! Дуля, ты бы уж совсем наголо дал себя обкорнать, что ли... Чего на полпути остановился? А ножом и вилкой тебя пользоваться научили? Научись! Без этого в интеллигентном обществе...

— Муха! — перебил Дуля.— Ты что, взбесился?

— Нет, почему же взбесился? — сказал Костя.— Он так думает.

— А ты, конечно, думаешь иначе? — зло спросил Муха.

— Все мы думаем иначе! — вдруг выкрикнул Очкарик.

— Смотрите!— театрально изумился Муха.— Наш тихоня заговорил. И как! Нет, я ничего не понимаю, конец света.

— Муха,— сказал Жгут,— я там... Когда мы собирались, был нормальным человеком?

Стало очень тихо, и Муха не нашелся сразу с ответом.

— Разумеется,— нарушил молчание Костя,— ему только такое окружение и нужно: он повелевает, остальные подчиняются...

— Сдаюсь, сдаюсь!— Муха шутовски зажал уши.— Как говорится, один в поле не воин.— Его взгляд опять метнулся по лицам Жгута, Дули, Очкарика, Лены.— Быстро вас перетряхнули. Ладно... Понимаю: надо рвать когти.— Он опять взглянул на Лену.— Да! Как же это так? Удаляться без подарка негоже. Вот что!— Муха подбежал к Лене, схватив ее за руку, сорвал со стула и резко толкнул к Косте.— Забирай! Не жалко! Я человек щедрый, дарю! — Костя вскочил, и теперь он и Лена стояли друг против друга.— Ну, чего же ты? Забирай, говорю. Ведь ты... Как это? Все забываю слово... Любишь ее! — И внезапно голос Мухи сорвался.