О маленьких рыбаках и больших рыбах

— Как так?

— А так. Губернатор как-то проезжал через Людец, остановился на станции лошадей сменять и заметил какой-то непорядок. Велел старосту позвать. А в старостах тогда Яков Иванович ходил. Ну, губернатор на него и закричал. А Яков Иванович на него закричал, да при народе. Его с тех пор губернатором и стали звать!

— А что за это Якову Ивановичу было?

— Да ничего не было. В город, правда, раза два таскали, да что с него возьмешь!.. Он и сегодня, если бы помоложе был, не стерпел бы. Да стар нынче стал.

На этом мы и заснули.

На другой день мы с Шуркой еще с утра уговорились ехать под вечер на ту сторону Сны, в Пеговскую заводь, чтобы поставить жерлички на щуку. Приготовились: осмотрели жерлички, удочки, червей накопали, чтобы живцов на них ловить.

С большими надеждами готовились мы к этой ловле. Вспоминали, как здорово вчера щука «била», и решили, что самое время сейчас жерлички ставить, — жор щучий в разгаре!

С утра было безоблачное небо, жарко и так тихо, что Сна была гладкая, как стекло. Пришли ребята: Володя с Васей, Андрейка. Купались мы несколько раз. Опять учили плавать меня и не без пользы — немного я научился.

Под вечер небо стало затягиваться легким белесоватым налетом. А когда мы с Шуркой стали садиться в лодку, чтобы ехать в Пеговскую заводь, все небо было уж им затянуто, и солнце еле-еле просвечивало, как тусклый медный шар.

Шурка и говорит:

— Нехорошо! Перед ненастьем это. И мелочь клевать не будет, и щуки нам не видать.

Я с ним заспорил:

— Какое рыбе дело до ненастья? Она в воде живет, так ей все равно, дождь ли, солнышко ли. Да и будет ли еще ненастье!

— А вот погоди, увидишь. По-настоящему и ехать-то не стоило бы.

— Нет уж, собрались, так поедем.

Поехали. Пеговская заводь была на том берегу, прямо против бутузовского дома. Попадать в нее надо было по узкой канавке, которая обросла с обеих сторон кустами ивняка. Ее когда-то дедушка Пегов, людецкий рыбак, прокопал, чтобы в ней верши весной ставить, поэтому и заводь Пеговской называлась.

Канавка очень обмелела. Пришлось нам вылезти из лодки и на руках ее протаскивать. Долго мы с ней провозились и поустали порядочно. А когда выехали, наконец, из кустов в заводь, смотрим, небо совсем уж серым стало. Солнышка уже и не видно, и ветерок довольно свежий начал задувать.

Выбрали мы тихое местечко под большим кустом и стали удить. Не клюет.

Начался дождик. Мелкий-мелкий, как водяная пыль. А ветер все сильнее и сильнее дует.

— Ну, — говорит Шурка, — теперь зарядит до утра. Надо домой ехать. Ничего не будет.

Чувствую я, что Шурка опять прав оказался и сам почти уж в душе с ним согласен, а не хочется ни в правоте Шуркиной признаться, ни от щуки отказаться.

— Давай, — говорю, — посидим еще! Нам ведь всего четыре рыбки и поймать-то нужно. Поймаем, поставим жерлички и уедем. А может быть, за это время и пройдет дождь. Вот там, кажется, посветлело.

А какое посветлело — все небо, куда глазом ни поведи, однообразное, серое, самое безнадежное, а дождь и ветер все сильнее становятся.

— Ладно, — говорит, — посидим, если тебе так хочется.

Сидим. Мокнем под мелким дождем, а с куста на нас крупные капли падают. А ветер все больше и больше расходится — так и гнет верхушки кустов, а прибрежная высокая трава так волнами и ходит. Шурка, наконец, не вытерпел.

— Хватит дурака валять. Поедем домой!

Я не стал спорить — мне и самому уж холодно и неприятно.

Отчалили от куста, доехали до канавки, вылезли и стали лодку обратно протаскивать. Гораздо труднее удалось нам это, чем в первый раз. Берега у канавки намокли, скользкие стали, а с кустов при каждом движении льются на нас потоки холодной воды. Сразу насквозь мы промокли.

Кое-как протащили мы, наконец, нашу лодку в Сну. А Сны и не узнать: мутная, какая-то желто-бурая, вздулась вся волнами, а на волнах — белые гребни.

— Ветер-то против течения, — говорит Шурка, — вот какую волну развел! Ну, зато течением нас не снесет. — А потом спрашивает меня: — Выгребешь ли по волне-то? Я бы сам в весла сел, да ты править не умеешь, а тут править нужно.

— Постараюсь, — говорю, а самому немножко страшно ехать по такой большой волне.

Сели мы в лодку, а ее так и подбрасывает, а как выехали из-за прибрежных кустов, подхватил нас ветер и понес против течения. Я изо всех сил гребу, а Шурка правит. А волны чем дальше от берега, тем больше и больше. И очень тяжело заносить весла против ветра. А тут еще случилось так, что встречная большая волна в оба весла вдруг как ударит! Толкнуло меня обеими рукоятками в грудь и сшибло с сиденья — ноги на скамейке остались, а сам я полулежу на дне лодки, локтями упираюсь и понять не могу, что со мной случилось. А лодку так с волны на волну и бросает. Страшно мне стало.

А Шурка и говорит мне:

— Перелезай осторожно на корму и садись на дно, чтобы не парусило, а я в весла сяду.

Так и сделали. Шурка сел в весла, а я сижу в корме, обеими руками за борта держусь и смотрю на него.

А Шурка изо всех сил гребет, даже привстает при каждом взмахе и при этом то и дело вперед оборачивается, глядит, чтобы лодку вернее ставить поперек волны. А сам раскраснелся весь, глаза блестят, и такой у него удалый и веселый вид, что и мне, глядя на него, весело стало, и всякий страх прошел. Я таким его и не видел! Так и видно, что весело ему бороться с ветром и волнами. Какой молодец, думаю, Шурка — ничего не боится и все умеет!

Домой мы явились до нитки мокрые, но веселые.

Екатерина Васильевна поохала над нами, напоила нас горячим чаем и спать отправила.

За ночь погода не улучшилась.

Вышли мы утром в столовую чай пить. В окно Сна видна, все такая же желто-бурая, неприветливая, а заречных лугов и вовсе не видно за дождем и туманом.

Скучно провели мы этот день. Слонялись без дела по комнатам, рассматривали растрепанную «Ниву», с девочками пробовали играть — ничего не выходит. Под конец Шурка начал придираться ко всем. Верочку обидел, Екатерине Васильевне нагрубил.

А я о доме затосковал. Маму вспомнил, Марьюшку, Федю, и так мне вдруг захотелось домой. А Шурка увидал, что я сижу грустный, и ко мне стал придираться.

— Что, — говорит, — разнюнился, нюня этакая! Заплачь еще!

Я на него обиделся.

— Что, — говорю, — ты пристаешь ко мне! — и в самом деле чуть-чуть не заплакал, но удержался. А он заметил это и еще больше приставать стал. Едва мы с ним не поссорились серьезно.

Вечером дождь прошел, и ветер утих, но небо по-прежнему было покрыто тучами, а над лугами, за рекой, густой белый туман поднялся.

Спать мы легли в этот день очень рано и, лежа в кровати, я все о доме думал да с тем и уснул.

На Прорве

Дурное настроение не прошло у Шурки и на следующее утро, да и я невеселым поднялся. Встали мы с ним рано-рано — с вечера-то выспались. От вчерашнего ненастья и следа не осталось — солнышко, хоть оно еще только-только над садом поднялось, такое яркое, всю комнату нашу заливает светом своим. А мы оба почему-то надутые и кислые. И не смотрим друг на друга и не разговариваем.

Наконец, Шурка выдвинул ящик своего столика и стал в нем разбираться с таким видом, точно до меня ему и дела никакого нет.

Тяжело мне стало с ним оставаться. Вышел я в сени, взял удочку и пошел, сам не зная куда. А Шурка из окна меня спрашивает:

— Ты куда же?

— Так, — говорю, — пойду на реку поудить.

Шурка ничего мне на это не сказал. А я спустился на берег и пошел вдоль сада. Настроение у меня плохое. Уеду, думаю, завтра домой. Шурка на меня и смотреть не хочет, и никому до меня здесь и дела нет.

Добрел до перевоза. Сел на мостик, к которому паром пристает, забросил удочку и сижу, хоть и знаю, что тут клевать не будет — мелко, все дно видно. Сижу, смотрю тупо на поплавок и думаю. И все об одном: как бы домой поскорее уехать. Потом фантазировать начал: вот и уйду домой пешком. Вот мама и Марьюшка удивятся, как я из Людца за пятнадцать верст пешком приду!