Недолгие зимние каникулы

— Ну, мальчишки-девчонки, — сказала Ирина Васильевна, — сознавайтесь: ведь правда — славно поработали! Даже светлей стало. Сейчас я закрою класс на ключ, и целых две недели парты наши будут тихо и спокойненько сохнуть. Вернемся после каникул — как приятно будет заниматься в таком чистом и светлом классе!

Когда ребята вышли в коридор, Ирина Васильевна повернула в замке ключ и положила его себе в сумочку.

На улице она снова сверкнула. золотой искоркой и пожелала нам весело встретить Новый год, хорошо отдохнуть на каникулах.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

ПОВЕСТВУЮЩАЯ О СТРАШНОМ ЗЛОДЕЙСТВЕ И О ТОМ, КАК Я СТАНОВЛЮСЬ «НАСТОЯЩИМ ПАРНЕМ»

Я живу в доме 42 по улице Мечникова. А дом Алеши Климова — 48. Совсем рядом от меня, в трех минутах ходьбы. И Маринка живет в том же, Алешином доме. Про Маринку я так сказал, между прочим. Просто когда стали расходиться от ворот школы, то Алеша, Марина и еще двое ребят из нашего класса пошли направо. Мне было с ними по пути, и я бы тоже пошел направо (тем более, дома ждали дела), да только не удалось мне в ту минуту уйти: Грека вдруг потянул меня за рукав и сказал негромко:

— Куда торопишься? Обожди малость.

А Котьку он обнял рукой за плечи. Картина! Будто лучшего друга, чем Котька, у него в жизни никогда не бывало.

— Парни, замрите. — Грека не сводил зеленоватых прищуренных глаз с кучки ребят, уходивших в другую сторону. Вот они у перекрестка. Вот свернули за угол. И тогда Грека улыбнулся. Даже помахал вслед рукой. А кому было махать, когда вое скрылись за домами? Если же посмеяться захотел, то я ничего смешного здесь не видел.

В другую минуту я, пожалуй, не упустил бы случая как-то подколоть Греку. Сказал бы, например: «Ах, какие хамы! Не ответили «а твой горячий прощальный привет». Я заметил: если говорю ему что-нибудь этакое насмешливое, то он словно теряется, не знает, что ответить.

Но я не стал подкалывать. Мне вдруг захотелось узнать: что он затеял? Почему не пошли вместе со всеми? Ведь неспроста это. Я вопросительно уставился на Греку. Ждал. А Котька с тоской оглянулся кругом — на снежную улицу, на длинные ледяные дорожки, до зеркального блеска раскатанные учениками, нетерпеливо похлопал друг о дружку кожаными рукавицами, а потом загнул рукав куртки, посмотрел на свои часы.

— Ну, чего стоим, как придурки? Семь минут первого. Айда коньки возьмем. В Комсомольском парке лед залила. Раздевалка работает. Вещи сдать — десять копеек…

— Успеешь. — Грека полез в карман штанов. Выставив руку, сжатую в кулак, он хитровато спросил: — Лучше угадай, что держу?

Котька потер рукавицей щеку, уже успевшую покраснеть на улице, осмотрел Гришкин кулак, даже понюхал его.

— Конфета.

— Только конфета и снится тебе!

— Тогда рубль.

Грека перевел взгляд на меня.

— Ножик. Гайка, — стал я придумывать. — Транзисторный диод. Гильза. Корень женьшень. Образец лунного грунта, который ты спер у американцев. Золотой ключик…

— Во! — Грека от радости так шарахнул меня но спине, что я чудом удержался на ногах. — Во, академик! Угадал!

Он разжал пальцы. На широкой ладони его лежал ключ. Вернее, два ключа на кольце — французский, а другой обычный, с зубчатой бородкой.

— Золотой! — сморщился Котька. — Ух, как сверкает! Тыщу рублей стоит!

— К твоему сведению, — заметил я, — золото— мягкий металл. Для ключа не годится.

— А сам сказал: золотой.

— Не я сказал. Читал сказку Толстого «Золотой ключик»?

— По телеку видел…

— Кончай научную дискуссию! — перебил Грека. — Эх, мальчики! Цирк сейчас покажу! Двинули…

— Куда это? — спросил я, видя, что Грека направился к входной школьной двери, обитой снизу железом, — многие ученики почему-то предпочитают открывать дверь ногой.

— Смелей. Сто лет будете жить — такого не увидите.

Ничего не понимая, мы с Котькой переглянулись и пошли следом за ним.

Толкать дверь ногой Грека в этот раз по какой-то причине не стал. Наоборот, открыл ее с опаской, еще и рукой придержал, пропуская нас с Котькой. И голос как-то странно понизил, почти до шепота:

— Быстрей. Без шума. На второй этаж.

Его волнение передалось и нам. А чего, казалось бы, волноваться? Шестой год я каждый день вхожу в эту дверь, и все знакомо здесь, до самой последней мелочи.

Так нет, иду крадучись, по сторонам озираюсь, сердце стучит, руки сразу вспотели — ну, будто настоящий жулик.

Никто нам не встретился, никто не окликнул. Поднялись на второй этаж. Коридор — прямо, коридор — налево. Если в наш класс, то налево. Четвертая дверь. Туда и повернул Грека, Остановился у двери. Зачем? Класс же заперт.

«Ключ!» — неожиданно вспомнил я. Неужели тот самый? Но как же он оказался у Греки? Ведь Ирина Васильевна положила ключ в сумочку. Я сам видел… Значит, у Греки не тот ключ. Другой. А вдруг тоже подходит к этому замку?.. Только для чего ему открывать класс?.. А ведь точно: собирается открывать. Вот прислушался, бросил взгляд в конец коридора, достал из кармана ключ, вставил его в замочную — скважину.

Щелчок ключа прозвучал в тишине как выстрел. Или мне так показалось? Во всяком случае, я вздрогнул. Грека раскрыл дверь и нетерпеливо махнул нам рукой, чтобы скорей заходили. Это была не просьба. Нет, Грека требовал. Иначе я бы еще подумал, входить ли. Что-то не нравилась мне эта история. Но когда было думать? Грека будто сверлил нас глазами. И я подчинился.

Грека закрыл дверь, и в замке снова громко щелкнул ключ.

В классе резко пахло краской. Странно, когда красили парты, запах почти не чувствовался. А может, тогда просто принюхались?.. Про запах я подумал мимоходом. Главное, что меня сейчас интересовало, — зачем Грека привел нас сюда? И откуда взялся у него ключ?

— Что-о, дрожите? — шепотом произнес Грека и усмехнулся. Но как усмехнулся! Дюма или Вальтер Скотт непременно добавили бы: «дьявольски». — Э-эх, котята! — так же шепотом продолжал Грека. — Хлюпики… Вот, смотрите! — Он коротко разбежался и вспрыгнул на парту.

Я перестал дышать. Онемел. Грека стоял, на парте. На только что выкрашенной, голубой, блестящей парте. Такой блестящей, что даже ботинки его, черные, со сбитыми каблуками и лохматыми концами шнурков, отражались, в ней славно в зеркале. Но ведь краска еще не высохла… А может, это особая краска, которая моментально сохнет? Есть такие… Я подошел к парте, где стоял Грека, и осторожно тронул краску пальцем. На коже кругло отпечаталось голубое пятнышко.

— А ну, покажь. Свеженькая? — Грека наклонился, будто хотел посмотреть на пальце краску, но вдруг ухватил меня под мышки и что было силы рванул кверху. А силы у него — ой-ёй! И сто бы килограммов поднял. Запросто. А во мне и сорока не наберется. Если только с одеждой… Я и охнуть не успел, как стою рядом с ним на парте.

Стою и боюсь шевельнуться. И говорить боюсь. И Греку ударить боюсь. А как хотелось его садануть! Только мне ли драться с ним! Таких, как я, он пятерых положит. И на пол соскочить не могу: Грека держит крепко. Обнял и держит. Вот друг какой!

— Ну, двинулись, — тихо так, почти ласково сказал он.

Тут я не выдержал:

— Совсем чокнулся! Сумасшедший! Пусти!

— Погромче кричи, чтоб в коридоре услышали.

Грека с чавканьем оторвал ботинки от парты. И меня потянул за собой. Я услышал противное чавканье и своих ботинок.

— Глянь, какие красивые печатки. А у тебя еще и гармошка… Ну, шагаем на другую…

Мне хотелось плакать. И вторая парта была обезображена нашими следами.

— А ты чего ждешь? — Грека обернулся к застывшему в изумлении Котьке. — Залезай. Работай!

Котька растерянно заморгал, не решаясь тронуться с места.

— И тебя под ручки взять? — зловеще прошипел Грека.

— А зачем… — Котька жалобно показал глазами на парты, — зачем нужно ходить по ним?

— Темнота! Затем, что плохо покрасили. Надо переделывать. Помогай.

На Котькином месте я бы ни за что не полез топтать парты. А он пошмыгал носом, рукой махнул и пошел ко второй парте. За этой партой Маринка Сапожкова садит.