«Карету мне, карету!»

В начале нового пути невозможно предсказать, куда он ведет и к чему приведет. Это та тревожная неизвестность, которая обрушивается на отбывающего за рубеж. Особенно, если речь идет о длительном путешествии…

Первая неожиданность не заставила себя ждать: в американском университете было заявлено:

– Мы счастливы, что курс лекций о смехе и слезах у нас прочитает Марк Розенфельд!

Заместитель ректора улыбнулся так, как умеют улыбаться, преподнося какой-нибудь сомнительный сюрприз, только американцы. Контракт еще не был подписан – и я подумал, что он оговорился. Ну, перепутал мапино имя с моим. Что такого? Случается…

– Лекции будет читать не Марк, а Давид Розенфельд! – внятно поправил я.

Кира под столом наступила мне на ногу. Но не томно, отчего я замирал, а остро и зло, отчего впору было и вскрикнуть.

– О’кей! Но в своем последнем письме, которое мы получили на днях, Давид Розенфельд сообщил нам, что он и сын – это одно и то же. Только сын талантливее его и читает лекции гораздо успешнее.

– Не верьте ему! – вскричал я.

– О’кей! Но мы приглашаем лишь тех, кому можно верить.

– В данном случае, – продолжал горячиться я, – заговорили отцовские чувства. – У вас ведь есть дети?

– О да… Безусловно!

– И вы тоже, я уверен, захотели бы уступить дорогу своему сыну. Или дочери…

– Ни в коем случае! Каждый сам отвечает за свою дорогу. Никто никому ничего уступать не должен.

– Но вы же читали книги моего отца, – впервые я так назвал мапу, – о Марке Твене, О’Генри, Шолом-Алейхеме?..

Через несколько секунд я уразумел, что и самих этих классиков «заместитель» читал, вероятно, в далеком детстве и не слишком внимательно.

– К тому же, – произнес он, подчеркивая, что заканчивает беседу, – Давиду уже шестьдесят пять (пенсионный возраст!), а Марку всего тридцать.

Он говорил о нас так, словно мы в кабинете отсутствовали. Но Кира присутствовала для него бесспорно: он игриво и по-американски улыбчиво поглядывал на нее, ловя на лету ответные улыбчивость и игривость.

– Но ведь можно быть идиотом в тридцать лет и мудрецом в семьдесят пять! – наступательно возразил я.

И тут мапа подал голос:

– Почему в тридцать надо быть… идиотом?

– Я не сказал «надо», а сказал «можно», – так же убежденно, как проректору, возразил я и мапе. – Возраст, подобно национальности, тут не имеет значения.

Кира снова без малейшей игривости наступила мне на ногу. «Да, татаро-монгольское иго было нелегким!» – подумал я. И, не поддаваясь игу, наступил на ногу ей.

Между нею и мапой я выбирал его. Я не собирался становиться предателем… Как мама и как она!

– Вы ведь не в грузчики приглашали моего отца… А как исследователя литературы. В этом случае нужна не физическая сила, а сила ума! Как я понимаю…

Мы с «заместителем» все понимали различно.

– Силой же ума мой отец превзойдет нас всех!

«И меня тоже?» – удивленно спросил взгляд американца.

Кира уже не наступала мне на ногу. Она бесилась безнадежно и молча.

– Я убежден, что предложение университета для тебя, Марк, очень почетно, – с несвойственной ему безапелляционностью произнес мапа. – Я действительно пенсионер. Недавно перенес операцию…

Это он сообщил по-английски. И, как я понял, нарочно.

– Гете тоже творил в пенсионном возрасте. И Толстой…

– Ну зачем такие сравнения!

«Неужели мапа, полный неостановимой работоспособности и не представлявшей себе жизни без студентов, в общении с которыми молодел, – неужели он устроил все это лишь для меня? – второпях, но напряженно размышлял я. – И ради меня решил пожертвовать тем, что считал смыслом своего существования? Нет, такой жертвы я не приму. Ни за что!..»

Когда на беседу к заместителю ректора нас пригласили с мапой вдвоем, я воспрял духом, усмотрев в том знак гостеприимства и уважения. А оказалось, что это было задумано и подготовлено мапой заранее! Кира пошла с нами без приглашения, будучи уверена, что ни один мужчина, если он мужчина, не будет огорчен ее появлением. Она не ошиблась. Но в остальном новый путь резко обозначил для меня свою непредсказуемость.

Мапа по собственной просьбе задержался в кабинете. И попросил, чтобы мы его не ждали:

– Нужно кое-что обговорить… объяснить…

Мы с Кирой вышли на оголтело целеустремленную улицу и свернули в садик. Погрузились в успокоительный зеленый оазис, чтобы выяснить наши бурнокипящие отношения…

– Я не собираюсь строить свое счастье на костях отца!

Кира по-чингисхановски сузила очи:

– Чьи кости тебе дороже – папины или мои, в конце концов? Или кости нашей с тобой семьи? А семья – это муж и жена! – Она предпочла бы сказать «жена и муж», но решила сделать дипломатическую уступку. – Чьи кости тебе дороже?

– Дороже всего для меня справедливость. И уж на ее костях я никогда не буду воздвигать свое благоденствие! Пойми и запомни…

Запомнить она, может быть, и могла, но понять – никоим образом.

Затяжные переговоры прошли в обстановке полного взаимонепонимания. То были и не переговоры – то была дуэль.

– Ты хочешь, чтобы не мы были при нем, а он был при нас? Какое мы имеем на это право?

Кира, по ее мнению, имела право на все, что ей было нужно.

Потом мы, взирая в разные стороны, направились к зданию преподавательского общежития, которое, по нашим понятиям, могло бы сойти за правительственный особняк.

Посреди стола лежал бумажный прямоугольник. А на нем мапиной рукой было написано: «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок… Карету мне, карету!» Нет, сын, я, в отличие от Чацкого, не пошел «по свету», а уехал на автобусе. На аэродром… Чтобы не мешать тебе! И чтобы никто не мог сказать, что я и моя поддержка – у тебя «за спиной». Билет у меня есть… Спасибо, сын! Но пойми: я уже завершаю свой «полет», а ты после успешного старта должен произвести «стыковку» с достойным тебя испытанием… И вернуться с международным авторитетом! Поверь: у меня нет «оскорбленного чувства», а есть вера в тебя и надежда».

Я заледенело перечитывал и перечитывал… Как вдруг Кирин голос разморозил меня:

– Значит, место свободно?!

– Что-о?! Я никогда не займу место отца! И никто в моей душе не займет его место. Он ведь был мне и матерью… Я всем обязан Господу и ему!

– А как же я?

– Я ведь сказал: никто не займет его место! Особенно тот… кому, быть может, вообще не найдется места в моей жизни. Быть может… Я догоню его!

– Но ты так любил меня! – задыхаясь на бегу, пытаясь не отстать, прокричала она.

– Один поступок – всего один! – порой делает зрячим того, кого ослепили… и даже любовью, – тоже на бегу ответил я ей.

– Не беспокойся! Мы догоним твоего папу. Мы отыщем! Найдем!

– Возможно, ты и замуж-то вышла не за меня, а за эту поездку. И «выбрала» вовсе не меня, а Соединенные Штаты…

Но остаться одной в Соединенных Штатах она боялась:

– Мы отыщем его… Мы догоним, найдем!

– Сам догоню!..

– Но я же из любви к тебе… Только поэтому! Я хочу, чтобы ты…

– Кто предаст одного, предаст и другого.

Я не верил ей. Это не означало, что уже готов был расстаться.

Но упрямо повторял:

– Без тебя догоню… Без тебя!

Мы с мапой продолжали быть на земле вдвоем. Почему на ней, на земле… так мало тех, чье место в душе не может занять никто? Почему?! И как страшно остаться без них, без тех… без немногих…

1993 г.