Когда бессильны пушки

Репрессии оккупантов и прогрессирующее ухудшение экономического положения Германии способствовали усилению революционного движения в стране, возникновению единого рабочего фронта и падению правительства Куно, возникновению рабочих правительств в Саксонии и Тюрингии в состав которых входили социал-демократы и коммунисты.

Угроза победы рабочих привела к тому, что германская буржуазия пошла на соглашение с оккупантами. Когда в Рурской области бастовало около 400 000 рабочих, недовольных антинациональной политикой монополий, германское и французское правительство договорились о допуске германских войск на территорию оккупированного Рура для подавления выступлений рабочих.

Пришедший к власти кабинет Штреземана  27 сентября 1923 г. отказался от дальнейшего проведения «пассивного сопротивления», не предъявив при этом никаких условий оккупантам. «Мы прекратили пассивное сопротивление,— писал позднее Штреземан,— потому что оно само по себе полностью взорвалось, и если бы мы продолжали его финансировать, это только ввергло бы нас в большевизм». В 1924 г. Франция согласилась предоставить Германии отсрочку по выплатам репараций, а к концу года из Рурской области были выведены оккупационные войска.

О некоторых эпизодах борьбы коммунистов Англии и Франции против оккупации Рурской области и рассказывается в книге В. Львовича, хотя она и не охватывает всей истории конфликта, завершившегосяся в 1925 г. с принятием плана Дауэса, ограничившего, с одной стороны, возможности вмешательства Франции в дела Германии, а с другой — укрепившего положение американских монополий  в Европе. Приток американских капиталов (объем займов с 1924 по 1930 г. составил около 30 с лишним миллиардов марок) укрепил позиции монополий и способствовал эволюции Веймарской республики в сторону реакции. 

V_E.

В. ЛЬВОВИЧ КОГДА БЕССИЛЬНЫ ПУШКИ

В январе 1923 года

В  другое время Генрих Штольц не особенно огорчался бы по поводу своей болезни. В конце-концов, значительно приятней лежать у себя дома в тепле и на чистой кровати, нежели с утра до вечера находиться в шахте, глубоко под землей, в полумраке и в той ужасающей сырости, которая в несколько часов превращает хлеб, взятый на завтрак, в мокрую губку, а шахтера заставляет долго и нехорошо кашлять.

Но валяться в постели, когда события развиваются с такой быстротой, когда дорог каждый час и каждый человек в организации на учете! Этого Генрих Штольц, секретарь комсомольской ячейки шахты № 13, никак не мог себе позволить и время от времени безрезультатно пробовал становиться на ноги.

— Чорт бы побрал это здоровье,— выругался он вслух и, нервно отшвырнув от себя книгу, отвернулся к стенке.

Сон не шел. И как назло, по стене весело прыгали солнечные зайчики, рисуя на ней светлые узоры.

Генрих еще долго провалялся бы на кровати, если бы не услышал все приближающийся гул человеческой толпы, издали похожий на ропот морского прибоя.

Порыв ветра донес звуки духового оркестра, игравшего веселый и незнакомый марш-

Генрих напряг все силы и, пошатываясь, хватаясь ослабевшими руками за попадавшиеся по дороге предметы, добрался до окна. То, что он увидел, заставило его насторожиться.

Густая толпа покрывала уже всю ту часть пустыря, которая видна из окна. Толпа была взбудоражена, и выкрики доходили до комнаты Генриха тем самым гулом, который поднял его с кровати.

По маленькой, прилегавшей к пустырю и в это время дня обычно пустынной улице пробежал без шапки и пиджака Фриц.

«Странно, он никогда так рано не закрывал своей лавочки», подумал Штольц.

Раскрылась калитка, и показалась мать Генриха. Он позвал ее, но за шумом улицы слабого голоса Генриха не было слышно, и мать, как вбежала в калитку, так и осталась на пороге ее, растрепанная, растерянная и что-то озлобленно выкрикивавшая. 

Вскоре русая головка сестренки Генриха — Клары — ловко праскользнула под руками матери, и девочка галопом понеслась к дому.

— Генрих! — закричала она, ураганом ворвавшись в комнату.— Ты слышал, французские войска заняли город. Говорят, снова война будет.

За Кларой пришла и мать. Она хотела начать на что-то пространно жаловаться. Но Генрих ее не слушал. Дрожащими руками натягивал он на себя одежду, с трудом попадая в рукава.

Дверь опять отворилась, чтобы пропустить здорового парня, вся одежда и внешность которого изобличала в нем шахтера.

— Генрих, видно, я уже запоздал. Ты все знаешь?

— Нет, не все, но главное знаю. Ну, а у вас как дела?

— Итти можешь?

— Как видишь, почти готов!

— Ну, ладно, я тебе помогу. Меня ячейка за тобой послала. По дороге все расскажу.

— Генрих,— попыталась остановить его мать,— куда ты? Ведь ты совсем больной.

— Оставь, мама. Не до того, разве не видишь?!

„Французские солдаты, братайтесь с рабочими!"

Французские войска заняли город.

Солдаты небольшими группами бесцельно слонялись по городу, лихо отдавая честь встречавшимся одетым с иголочки офицерам и насмешливо поглядывая на рабочих, нет-нет да собиравшихся в кучки.

Дело шло к вечеру, и, по совести говоря, многим солдатам порядком надоело расхаживать среди людей, относившихся к ним с глубокой и нескрываемой враждебностью.

К тому же город окутал обычный в это время года густой туман, и на расстоянии двух метров нельзя было различить человека. Прогулка в таких условиях теряла всю свою прелесть, и солдаты с сожалением вспоминали недавно оставленную родину, где разговаривают по-французски.

Но если туман портил настроение гулявшим солдатам, то кое-кому он помогал в работе.

В тумане шныряли расплывчатыми тенями подростки с ведрышками клейстера в руке и свертком подмышкой. Они останавливались на несколько мгновений. Несколько мазков кистью — и большая прокламация перекочевывала из свертка на стену или забор, а человек пропадал в тумане.

Скучающий взор проходившего солдата задержался на свежем листе, наклеенном на заборе.

— Чорт меня побери,— воскликнул он и обратился к своему спутнику, загорелому солдату,— ведь эта штука написана по-французски.

Оба солдата остановились, и первый громко прочитал своему товарищу напечатанную на французском и немецком языках комсомольскую прокламацию.

Эту прокламацию потом, когда туман рассеялся, долго соскабливал с забора постовой шуцман (полицейский).

А оба солдата, встретившись в казарме со своими товарищами по полку, узнали, что почти все они читали эти трехцветные комсомольские воззвания и что как-раз об этом и идет сейчас горячий спор, в котором они приглашаются принять участие. 

«В полку бошей [1] нет»

Полковник Лерош болен астмой. Врачи категорически запретили ему волноваться. Если бы они имели права высшего военного командования, они бы безусловно запретили господину Лерошу командовать полком оккупационной армии, так как не было дня, когда бы ему не приходилось волноваться по поводу «морального» состояния вверенного ему полка.