Лесная неделя, или Для чего человеку ружье

Папа сбавил скорость. Дорога петляла, деревья стояли тесно друг к дружке, словно боялись разлучиться.

— Вот и лес… — радостно сказал папа и вздохнул: — Ну, ты думаешь, я не знаю, о чем ты думаешь?

Вот так всегда. Алексей думает о чем-нибудь, а папа сразу говорит это самое «ты думаешь, я не знаю…».

Сейчас Алексей думал о том, почему деревья в лесу боятся, что их вроде бы кто-то может разлучить. Он так и сказал папе — все равно бесполезно скрывать, куда денешься?

Папа опустил стекла в машине, поправил очки, вздохнул опять радостно и сказал:

— Это же семья, Алексей. Не боятся они, что кто-то их разлучит. Это крепкая семья. Лес… слышишь, поет. А?

В окно вливалась птичья песня, похожая на что-то, а на что, Алексей сразу сказать не мог. Радость была в том пении. И еще солнце. И облака были, и деревья, и тесные, дружные ряды деревьев.

Алексей давно научился у папы вздыхать глубоко и весело. Он и вздохнул.

— Дышит… — тихо сказал папа и повел машину совсем на малой скорости. Чуть ли не на цыпочках пошли «Жигули». — Слышишь?

Алексей услышал, как дышит лес: запахло так, будто зима и мама вносит с балкона хрусткое, заиндевевшее, долго-долго стывшее на морозе белье.

— Слышу! — шепнул Алексей, и стало у него на сердце так хорошо, так… что опять он слов не мог подобрать…

И тут они приехали. Машина круто свернула к забору, сплетенному из веток. В заборе оказались ворота, растворенные широко и гостеприимно. Въехали во двор, а навстречу побежала заросшая и бойкая собачонка, звонко залаяла — так, что лес вроде притих и насторожился.

К машине, притормозившей около белого, крытого шифером дома, вышел человек в синем форменном пиджаке. На фуражке и в петлицах у него дубовые листики из блестящего металла и желуди. Походка у человека такая, что Алексей сразу подумал: или бывший физрук, или спортсмен, который в перерыве между соревнованиями просто так, для интереса, работает лесником.

Алексей наблюдал из машины, как папа здоровался с лесником, как собака, повинуясь команде хозяина, быстренько улепетывала в конуру, и морда у нее была виноватая, как вроде не того, кого нужно, облаяла.

Папа говорил леснику о себе и о задании редакции, лесник отвечал, что это очень приятно и что его зовут Алексеем, а отчество — Петрович. Тогда папа сказал, что вот вам, пожалуйста, еще один Алексей — и показал на своего Алексея.

Пока Алексей выгружал сумки с аппаратурой и баул со всякими там пирожками-термосами, у взрослых пошел разговор о том, есть ли сейчас кабанья тропа, и как насчет бобров, захаживают ли к воде олени и когда в последний раз видели волков.

Алексея больше всего заинтересовали олени. В кино он их видел, строгих и величественных, а в жизни не приходилось. Впрочем, не только оленей, если говорить откровенно.

— В засаду надо, в засаду, — густоватым, чуть охрипшим голосом отвечал на все папины вопросы лесник по имени Алексей.

— В засаду бы неплохо, Петрович, у меня оптика хорошая, человек я спокойный… Неплохо, а?

Алексей Петрович с охотой согласился, а потом зазвал всех в дом. И пока сидели все трое за столом, пока ели хрусткие малосольные огурцы и мамины пирожки, пили лесниковый квас и мамино какао, Алексей Петрович успел рассказать, что семья его поехала проведать родственников и будет через пару недель.

Папа сказал, что отвлекать людей от постоянных дел он привычки не имеет, и пусть Петрович работает себе на здоровье, а в засаде папа сам посидит.

Петрович согласно кивнул, потом предложил папе взглянуть на карту. Они долго колдовали над ней, так что Алексей устал крутить транзистор.

— Так… Вас понял, Петрович… — сказал наконец папа. — Действительно, будет очень и очень занятно пройти по всем трем кордонам…

Он помолчал, потом взглянул на Алексея:

— Алексей, а ты без меня сколько сможешь выдержать? Понимаешь, ведь я пойду пешком. Это вкруговую где-то сотня километров, да буду останавливаться, снимать, работать… Недельку без меня Петрович за тобой приглядит, он согласился…

— У меня таких пара, не привыкать, — отозвался Петрович и с лаской глянул на Алексея.

Алексей знал суровое папино правило. Коль сказал он — снимать, работать, то вести споры-разговоры бесполезно. Если б можно было — папа так прямо и сказал бы: «Пошли». А раз нельзя — значит, нельзя.

С грустью вздохнул Алексей, на минутку представив себе, как он во дворе девятиэтажки начал бы свой длинный и ужасно интересный рассказ о стокилометровом походе по лесным дорогам, по лесным кордонам.

— Вас понял, — сказал Алексей, копируя папу точно, нотка в нотку. Так папа всегда говорит, если мама голосом Верховного Главнокомандующего велит ему что-то сделать по хозяйству. — Вас понял.

Папа похлопал Алексея по плечу:

— Ну, ты же у меня мужчина. Понимаешь все с полуслова!

Вот как Алексей остался один в лесу, где нет никаких девятиэтажек и асфальтов, а только деревья. Деревья, и птицы, и кабаньи тропы, и бобры; и волка даже видели, но, правда, еще позапрошлой зимой.

В самое первое утро

В самое первое лесное утро Алексей поднялся спозаранку. Не очень хотелось, правда, но перед Петровичем неудобно было.

Очень интересно позавтракали: по кружке молока и по куску хлеба, ноздреватого, негородского, нижняя корочка с поджаренным капустным листом.

Петрович объяснил, что хлеб он испек сам, называется подовой. Вместо сковородки или жаровни под низ кладется лист капусты.

Петрович, оказывается, встал совсем рано, испек хлеб и подоил корову. Молоко было густым и пахучим, горбушка хрустела вкусно, так вкусно, что даже странно было — хлеб ведь это, а не пирожное какое-нибудь.

После завтрака пошли на обход. Петрович рассказал, что обязательный обход участка леса — это и есть его работа, вернее, кусочек ее. Он следит, чтоб никто дерево не сгубил, ничего живого не тронул, потому что места здешние — редкостные по своей природе, и потому их сделали заповедными.

Они шли по хорошо натоптанной дорожке. Похоже на тротуар — так блестит хоженая-перехоженная дорожка. Идти по ней приятно, звонко, весело, а птицы поют, вроде у них конкурс на лучшее исполнение.

Алексей сорвал ветку желтоватых, собранных в тесный букетик цветов.

— Пижма называется, знаешь? — сказал Петрович.

И еще сказал, что по-другому эти цветы называются русской рябинкой и что если их в доме поставить, то ни одной мухи не будет.

— А вообще, — сказал Петрович, — пижмой лечат чуть ли не десяток разных болезней. Хорошая растения.

Алексей понюхал цветы и сказал, что растение, честно говоря, среднего рода, а не женского. Петрович не стал спорить, усмехнулся чему-то своему, и пошли они дальше.

Лес пересвистывался, перекликался. Закричала картаво, скрипуче сорока. Алексей догадался, что это именно сорока. Белобока — так ведь ее зовут во всех детсадовских сказках: «Сорока-белобока на камушке сидела, кашку варила, деток кормила…» Сколько лет уже прошло со времен детского сада, а вспомнил…

Подивился Алексей сам себе, сказал:

— Сорока кричит!

— Она! — отозвался Петрович.

Он пошел на обход с ружьем и теперь показался Алексею похожим на партизана из фильма о войне.

— Кричит, — продолжал Петрович, немного сбавив ход. — Сигналит. Что-то случилось в нашем лесу, иначе бы не кричала. Ну-ка, потише давай, парень.

«Парень» Алексею не понравилось. Но то, что сорока сигналит о происшествии, было интересно: Алексей стал шагать медленно и осторожно, приглядываясь, как бы на что хрусткое не наступить ненароком.

— Тихо! — вполголоса сказал Петрович и остановился.

Такого Алексей не видел никогда. Ни в кино, ни в журнале «Юный натуралист» не видел, чтобы так вот, ровненькой цепочкой, через тропинку перебирались неспешно и солидно совершенно странные поросята. Продолговатые, остроморденькие, как ракеты, и будто вырядились в матросские тельняшки.