Весёлый третий

— Да вот… вышла не кошка, а Гошка.

Все смеялись, а Нина Дмитриевна нет. Потом Сеня вместо треугольных маленьких ушек вышил красными нитками целых два бублика. Это чтобы на Гошку Сковородкина было похоже, потому что Сеня считал, что Гошка лопоухий. И опять всем показывал, и все ребята тянулись смотреть. Учительница рассердилась на Сеню, а он сказал:

— Я ведь не умею вышивать, Нина Дмитриевна. Разве я виноват, что получился Гошкин портрет.

Весь класс опять смеялся, а Нина Дмитриевна опять нет.

— Это получился автопортрет, — сказала она.

Смеялись еще громче. Сеня тоже. Даже Гошка, видно, не выдержал и захохотал. А чего обижаться? Раз смешно — ничего не поделаешь.

Дома Сеня рассказал, как он развеселил весь класс автопортретом. Он вынул свою вышивку и всем показал.

— Довольно смело, — сказал папа. — Говоришь, смеялись?

— Еще как!

— Значит, удачно. Молодец. И хорошо, что ты свои карикатуры начинаешь с самого себя.

Сеня поперхнулся. Кажется, только теперь он понял, что такое автопортрет.

Шурикова соседка Вера любила разговаривать на уроках. Именно на уроках, потому что на переменах она часто стояла у окна и разглядывала прохожих, или сидела на корточках возле клетки с хомячками в живом уголке, или еще что-нибудь делала и напевала тихонько про себя. А на уроках на нее находила охота разговаривать. Как раз, когда нельзя. Шурик сказал ей:

— Зачем ты разговариваешь на уроках? Не можешь подождать? На перемене, пожалуйста, говори, сколько хочешь.

— Да о чем же я буду говорить на перемене? — удивилась Вера. — Я не знаю, о чем говорить на перемене.

— Ну вот о том же, о чем на уроке, и говори на перемене.

— Ты что, Чижик? — удивилась еще больше Вера. — Зачем же я второй раз буду одно и то же говорить? Второй раз никому не интересно.

— Да почему же второй раз! — рассердился Шурик. — Ты говори на перемене первый, а на уроке… да нет, не второй, а совсем не говори. А то только мешаешь, и Нина Дмитриевна замечания делает…

Вера обиделась на Шурика и целый урок не разговаривала, но потом — характер у нее добрый — все забыла, и опять пошло по-старому. Сначала она рассказала про свои красные босоножки, от которых потеряла пряжку, потом про мальчишку из соседнего третьего класса, который играет на скрипке уже целых семь лет и, значит, начал играть, когда ему было только три года. Скрипочка у него тогда была маленькая-маленькая, наверное, чуть побольше столовой ложки. А потом хотела рассказать еще… Шурик догадался, что у нее теперь разговоров будет еще больше, потому что накопилось за тот урок, который она молчала.

— Ну тебя, — шепнул он. — Перестань. У тебя от меня голова болит.

Вера хихикнула и уткнула нос в тетрадку.

— Ты сказал «у тебя от меня». Значит, у меня от тебя голова болит, — и Вера показала пальцем на свою голову, которая якобы болит от Шурика. Шурик, конечно, возмутился.

— Как же это у тебя? Разве я рассказываю про босоножку и про скрипочку, которая чуть больше ложки?

Тут Нина Дмитриевна сделала им замечание. Вера подождала немного, а потом продолжала:

— Конечно, это не ты рассказывал про босоножку и про скрипочку. Поэтому ты хотел сказать, что у тебя от меня голова болит, понимаешь? У тебя от меня. А сказал «у тебя от меня». Наоборот.

— Как же наоборот? Хотел «у тебя от меня», и сказал «у тебя от меня», разве это наоборот?

— Конечно. Ведь не у тебя от меня… нет, как раз у тебя. Подожди, это ты меня запутал. — Вера оглянулась на Нину Дмитриевну. — Раз болит у тебя, то ты должен сказать: «У меня от тебя». Понял?

— Здравствуйте! Сама напутала. И перестань, а то и правда боловная голь.

Вера фыркнула на весь класс и раскатилась смехом. Нина Дмитриевна сердито постучала карандашом.

— Пересядь на последнюю парту, — сказала Вере.

— Это не я, Нина Дмитриевна. Это Чижов сказал «боловная голь».

— Пересядь, Чижов. Что это такое?

— Нет, Нина Дмитриевна! — закричала Вера. — За что же Чижова? Это я. Он просто сказал: «боловная голь», а засмеялась я. Нечаянно.

— Боловная голь! — обрадовался Гиндин. Он сразу бросил свою ручку и повернулся к Шурику. — Чего это «голь?»

Шурик сидел красный и скорее хотел пересесть на последнюю парту, чтобы его не видели, но Вера схватила его за рукав и не пустила.

— Это не он, Нина Дмитриевна. Он только сказал «боловная голь» — значит, головная боль. Ну голова болит. Он просто волновался и перепутал.

— Отчего же он волновался? — спросила Нина Дмитриевна.

— Ну… просто так, наверно.

— И голова у него болит просто так?

— Да, — ответил Шурик тихо.

— Нет, голова от меня — сказала Вера. — Я лучше пересяду! Она собрала свой портфель, но тут как раз прозвенел звонок.

А урок был последний.

— Вот как хорошо, — сказала Вера. — Всем еще собираться, а я уже готова. Давай я тебе помогу, а то ты опять что-нибудь забудешь.

Вообще-то Вера хорошая, добрая девочка, только вот говоруха. Нет, пожалуйста, пусть говорит. Говорить всегда интересно. Просто зачем же на уроках? Другие все-таки на переменах больше всего разговаривают. Может, она как-то наоборот устроена? Тогда разве она виновата?

Шурик думал об этом, пока шел из школы. Потом мимо проехал парень на мотоцикле, и Шурик стал думать про этот мотоцикл. Велосипед хорошо, а мотоцикл еще лучше, потому что педали не крутить. Сиди себе просто так, ничего не делай… и будешь ехать, ехать… Сначала по улицам, потом по полям и лесам, по долинам и по взгорьям, потому что выедешь за город. Потом по болотам. Тут Шурик опомнился. Нет, по болотам не пойдет. По болотам что-нибудь другое надо. Тут Шурика догнал Гошка Сковородкин, и они пошли вместе.

А дома опять вспомнилась Вера, и сразу все как-то стало понятно. Ничего в ней такого нет. Ученица самая обыкновенная. Вся причина в том, что урок-то сорок пять минут, а перемена — десять. Вот если бы наоборот было — другое дело. Урок бы всего десять минут, а перемена сорок пять. Конечно, она говорила бы на перемене. Сорок пять минут разговаривать! Тогда, ясно, десять минут и помолчать можно. Ну и вообще, до чего бы хорошо было! И почему это так не сделают?

Дежурные остались убирать класс.

— Эй, моя щетка самая главная, — объявил Шурик. — Из девятого «А». Вот на ней метка.

— А у меня из десятого! — крикнул Гошка и ткнул Шурика черенком в грудь. Начался бой.

— Хватит вам! — закричала Вера.

Потом щетки превратились в копья и летали по всему классу. Когда сшибли глобус со шкафа, Гошка сказал:

— Все. Давайте подметать.

Щетка все время застревала под партами, громыхала, а выметала только середину. По краям и в углах оставался сор.

— Что ты все на коленках ползаешь? — спросил Шурик.

— Да бумажки выковыриваю. У меня щетка совсем не метет.

И правда, Гошка вытащил целую кучу бумажек и стал их зачем-то ворошить. Девочки торопили, а он все копался, а потом вдруг зажал какую-то записку в руке. Шурик увидел, как рыжие Гошкины брови дрогнули и столкнулись друг с другом у переносья. После этого Шурик выскочил за Гошкой из класса и спросил тихо:

— Что?

Сковородкин потащил Шурика в угол, за раздевалку. В углу было темно, но все равно разобрали: «Шпион шпионил…» Дальше оторвано. А ниже: «Шурша шагами, швырнул шпагу швейцару…» После этого полторы строчки густо зачеркнуты. Гошка вцепился в записку. Красные ресницы его дрожали.

— Видал? «Шпион шпионил. Шурша шагами, швырнул шпагу швейцару».

Строчки запрыгали в Гошкиных руках, он прижал их чернильным пальцем. Дальше удалось прочесть: «Шум школы… Шепелявый шепот Шмелевой». А в конце непонятное слово «Шамба-бамба».

— Какой Шмелевой? Ольки? — спросил Шурик.

Гошкины глаза светились, как у филина. Когда он навел их на Шурика, Чижову стало как-то не по себе.

— Конечно. Кто же еще Шмелева?

Сковородкин был весь красный, на носу у него, прямо на веснушки, сели капельки пота.