Робинзонка

Разумеется, потом табель все выдавал, и мама говорила Блажене:

«Как видно, в твоем мозгу нет „математических клеток“».

Мама многое умела понять и многое простить, и все-таки они не всегда ладили друг с другом. Это бывало, когда мама внезапно становилась строгой и требовательной, когда она хотела, чтобы Блажена все выполняла без отговорок и длинных рассуждений.

Тогда мамины милые глаза вдруг становились холодными и строгими, поток тепла, все время идущий от нее к Блажене, прекращался, и дочь с матерью вдруг чувствовали себя чужими друг другу. Что-то враждебное появлялось между ними. Мать ждала, что Блажена покорится. Но две воли приходили в столкновение, и Блажене, как нарочно, ни за что не хотелось слушать мать. Какое-то сопротивление поднималось в Блажене и неудержимо росло. Сквозь мягкую и нежную оболочку Блажениного существа словно пробивалось нечто жесткое и твердое как камень, наталкивалось на гнев, бушевавший в матери, и делало ее каменной и непреклонной, и тогда между обеими словно сверкали молнии.

Иногда Блажка не сдерживалась, мрачнела и убегала, грохнув дверями, или грубила матери. И тут мама надолго замыкалась, становилась молчаливой и неразговорчивой. А Блажка вскоре забывала о своем гневе, ее уже мучила совесть, хотя она не призналась бы в этом ни за что на свете.

К счастью, успокаивала тогда себя Блажена, наша мама такая прелесть, она все понимает и ей не нужно, чтобы я у нее просила прощения. От подруг Блажена узнала, что некоторые родители заставляют просить у них извинения, и вся сжималась при мысли, что вдруг и ей придется это делать — просить прощения, когда она убеждена в своей правоте! Правда, когда у Блажки проходило вздорное чувство I протеста и она признавала свою неправоту, она в душе извинялась перед мамой, а мама прекрасно видела по ее покорно опущенному носу, что Блажена признает свою вину.

Нередко Блажене бывало горько и обидно, что мама сердится. Обида была столь сильной, что тонкими, острыми пальцами касалась Блажены даже во сне и нередко будила ее..

Сколько раз так было… А теперь она уже никогда не расскажет маме, как эта боль и горечь мучили ее и еще сильнее мучают сейчас, когда мамы нет и Блаженке некому сказать, что она совсем не бессердечная.

Все сейчас глубоко трогало Блажену, но особенно было горько то, что ей не пришлось проститься с мамой.

Блажа была тогда в лагере на Сазаве. Эту поездку она прямо выклянчила — ведь ее, единственную дочку, родители не хотели отпускать ни на шаг.

Там, в лагере, находясь среди сверстниц, она всем существом испытывала давно желанные радости: впервые предавалась восхитительному чувству самостоятельности, впервые не чувствовала домашнего крова над головой, впервые по-настоящему ощущала закат солнца, впитывая его, как кисть художника впитывает краски, первый раз, свободно раскинувшись, спала в полуоткрытой палатке и прямо с постели бежала к реке.

За четыре недели Блажена забыла, что она ученица третьего класса дейвицкой гимназии, что у нее неважно с математикой и придется в каникулы забивать себе голову разными премудростями, чтобы не отстать в четвертом. Она казалась себе лесной феей с ромашками в волосах, танцующей вокруг ночного костра, в отблеске которого все становились сказочными существами из языческих легенд.

Она забыла обо всем так быстро еще и потому, что из дому получала лишь коротенькие письма. Ни отец, ни мама не приехали навестить ее, а ведь к некоторым в первое же воскресенье приезжали, как здесь говорилось, «драгоценные родители», и родительским нежностям и прощаниям не было конца.

И вот эту радость, свободную от всего, что могло как-то беспокоить, мешать, в один миг разрушила телеграмма, ударившая, словно гром среди ясного неба:

«Немедленно отправьте домой Блажену Борову, ее мать опасно больна».

И ее новой радостной жизни внезапно пришел конец.

Девчонки окружили Блажену, сочувствуя ей и с любопытством глазея, так же как глазеют взрослые на уличное несчастье. Блажена растерянно собирала свои вещи и, не выдержав, опустила голову на стол в столовой под открытым небом, прижалась лицом прямо к его деревянной доске, так что весь многолетний рисунок дерева отпечатался у нее на лбу и щеках. Но тут к ней подошла повариха, обняла, и только в ее мягких объятиях Блажена с облегчением разрыдалась. Воспитательница помогла ей уложить вещи, договорилась о повозке, и в назначенное время Блажена тихо уехала, даже не оглянувшись на девочек, которые играли в волейбол и, продолжая игру, лишь помахали ей, услышав стук колес деревенской телеги.

Наверно, с мамой очень плохо, думала по дороге Блажена, если отец не приехал за мной на машине.

Даже кучер своей заботливостью напомнил ей о несчастье. Она ехала, опустив голову, под любопытными взглядами женщин, которым кучер где-то на вокзале шепнул о ее беде. На вокзале она сидела нахмурившись, желая больше всего на свете остаться сейчас наедине со страшной новостью, но так и не могла как следует о ней подумать, безжалостно преследуемая со всех сторон чужими взглядами.

Блажена свободней вздохнула, лишь войдя в вагон, где она полностью была предоставлена своим гнетущим думам.

Она была так занята своими мыслями, что трамваи, улица, дом лестница — все пронеслось у нее перед глазами и под ногами само собой. Ей казалось, что сейчас ее присутствие там, дома, очень нужно и важно, хотя она не знала, почему оно так важно, как не знала вообще, что ей, собственно, надо делать.

— Где мама? — спросила она, войдя в дом и робко оглядывая квартиру, которая встретила ее пустынностью закрытых дверей и дверец и бесполезностью заброшенных вещей.

— Мама умерла не дома. Она скончалась в больнице, — ответил отец, словно что-то не договаривая.

— А что же с ней случилось? Ведь она никогда не болела! — воскликнула Блажена, всей душой восставая против этой невидимой, но явной несправедливости.

Но отец, кажется, ее уже не слышал, и надо всем, что с этой минуты происходило, повисло тягостное, лишь изредка прерываемое молчание.

2

Теперь после похорон отец с дочкой опять стояли на пороге кухни, и сознание, что с этой минуты они будут только вдвоем, сделало их ближе друг к другу.

Одни в осиротелой кухне, полной бездушных вещей, одни в комнате, воскресное убранство которой носило еще на себе следы материнской заботы.

— Одни! — сказала Блажена.

— Одни, — как эхо, повторил отец и тяжело опустился на стул во главе стола, по привычке заняв это немного торжественное место, где он обычно восседал во время семейных обедов.

И только сейчас он наконец прямо посмотрел в глаза Блажены, взъерошил густые волосы — светло-каштановые, как лесные орешки, шутила прежде Блажена, — и, волнуясь, сказал:

— Ну ничего, девочка, мы с тобой все же не одиноки.

— Не одиноки?! — удивленно воскликнула Блажена.

— Мама оставила нам малыша.

Отец испытующе посмотрел на Блажену — как-то она воспримет эту новость.

— Здорово! — взвизгнула Блажена обрадованно. — У нас малыш! И, значит, у меня есть теперь брат? Да это же чудесно, папка! А где он? Покажи!

Известие о нечаянном, негаданном братишке сразу поглотило все Блаженино внимание.

— Пока, — сказал отец, делая ударение на этом слове, — пока он в Доме ребенка в Крчи. Потом мы посмотрим, как быть дальше.

— Мы поедем за ним?

— Конечно, поедем.

— А ты его видел, папка? Какой он? Красивый? Кудрявый? Толстый?

— Такой же, как и все малыши в его возрасте. Ты на него еще вдоволь насмотришься.

— А ты разрешишь мне нянчить его?

При этих словах Блажена заметила на лице отца что-то нежное. Это «что-то» мелькнуло в его глазах и исчезло, как дрожащее отражение в зеркале.

— Я не могу, Блажена, сейчас ответить на все твои вопросы, я сам еще в этом не очень-то разбираюсь. С тобой, когда ты была маленькая, мама нянчилась сама, и никто другой тебя не смел коснуться.