Солнечные часы

— Людмила Семеновна больше работать в школе не будет. Она теперь медицинская сестра и работает в полевом госпитале, на фронте.

Это было так неожиданно, что Гераська даже не поверил сразу. Но Анна Ивановна не уходила, а продолжала стоять и рассказывать так, будто она и на самом деле их учительница.

Когда сомнений больше не оставалось, Гераська решил, что новую учительницу он не любит. Насупившись, он спросил:

— А вы почему на фронт не уехали?

Прерванная в середине речи, Анна Ивановна строго взглянула на него, собираясь, видимо, сделать замечание, но раздумала и улыбнулась:

— Надо ж кому-нибудь и учить, не только лечить.

Она помолчала, обвела класс взглядом и тихо добавила:

— Будет надо, поеду и я.

С этого времени Гераську трудно было узнать: уроков он не учил, в классе баловался, учительнице отвечал дерзко. Он постоянно сравнивал ее с Людмилой Семеновной — и ему казалось, что Анна Ивановна ребят не любит, а на фронт идти боится. Дошло дело до того, что Анна Ивановна стала жаловаться на Гераську директору. И Гераську перевели из третьего класса «А» в третий класс «Б».

Война приблизилась к поселку неожиданно. Сначала прилетел немецкий самолет. Он сделал несколько кругов, снизился, и от него полетело что-то круглое, серое. Гераська шел тогда из школы домой. Его вдруг толкнуло чем-то упругим и опрокинуло. Падая, он услышал такой грохот, точно ветер сорвал с дома железную крышу и ударил ею о землю.

Гераська вскочил на ноги, схватил камень и со злобой бросил его в улетавший самолет.

Лег Гераська рано и долго не спал, прислушиваясь в темноте, как где-то за поселком часто и сердито строчил пулемет. Иногда над самой крышей слышался прерывистый, захлебывающийся гул вражеского самолета. Гераське казалось, что это плачет злобное чудовище: оно заблудилось в темноте и мечется, стонет, боясь опуститься на землю.

И первый, кого увидел Гераська, выскочив утром на улицу, был человек в серо-зеленой шинели. В руках его отчаянно билась курица. Одной рукой он держал ее за лапки, а другой тщетно пытался схватить за хлопавшие белые крылья.

Вечером тетя Луша поцеловала Гераську в щеку и, сказав, чтобы он берег избу, вышла, сурово сдвинув брови.

Больше она не возвращалась. Вместе с ней, как говорили в поселке исчезли с фермы и шесть дойных коров.

Теперь Гераська остался один. Он сам топил печь, варил картошку и фасоль, мыл посуду. Чуть не каждую ночь в избу приходил тщедушный, веснушчатый гитлеровец и спрашивал, не вернулась ли тетка. Не веря Гераське, он заглядывал под кровать, лазил на чердак и в погреб. Всегда перед уходом фашист больно щелкал Гераську по носу и что-то говорил на своем языке — резко и угрожающе.

В один из зимних дней всех жителей согнали на площадь. Там, на перекладине, низко прикрепленной к двум акациям, висел поселковый кузнец Максим Дукеев. Ветер раскачивал труп, и он медленно поворачивался на веревке. На груди у повешенного была доска с надписью: «Такая участь ждет всех партизан и их укрывателей».

Люди стояли не дыша, с опущенными к земле головами. Слышны были только свист ветра в голых ветвях да скрип перекладины. Кто-то всхлипнул. Гераська поднял голову. В двух шагах от него стояла учительница Анна Ивановна. По ее щекам текли слезы.

А утром, когда Гераська вышел из хаты, он опять увидел Анну Ивановну. Пробираясь вдоль улицы с ведром в руке, она жалась к домам и озиралась. Гераська представил себе Людмилу Семеновну, как та перевязывает бойцам раны прямо под пулями, и еще сильнее невзлюбил толстую учительницу.

Однажды Гераська лежал в темноте с открытыми глазами и думал о том, как он ранним утром прокрадется за село и пойдет по снежной дороге, пока из лесу не покажется ему навстречу огромный партизан — с бородой, в тулупе, в валенках. Вот тут и начнется для Гераськи настоящая жизнь!

Когда он так мечтал, в обледенелое стекло кто-то громко застучал. Гераська затаил дыхание. Спустя минуту послышались удары в дверь. Тогда Гераська оделся и открыл задвижку. В лицо ударил яркий свет. «Он самый», — подумал Гераська о веснушчатом гитлеровце, который всегда являлся с электрическим фонарем. Но за фашистом стоял еще кто-то, высокий, с длинными усами, и поторапливал:

— Открывай, хлопче, скоренько: холодно на улице.

Голос у него был добродушный, с сочными, ласковыми нотками. Гераська, сразу успокоившись, посторонился, чтобы пропустить вошедших.

Но, перешагнув порог, усатый взмахнул плетью, и спину Гераськи неожиданно обожгла боль.

— Ты скажешь, подлюка, где твоя тетка?! — рявкнул усатый.

Гитлеровец спокойно сказал:

— Так некорошо. Корошо класть мальшик на скамейка и резать уши.

Тут Гераська, который от боли лишился на миг голоса, вскрикнул и бросился к двери. Он не помнил, как оказался на улице. В ушах свистело, позади хлопали выстрелы. Но он бежал и бежал, пока не ударился обо что-то головой и не упал, потеряв сознание.

Когда он открыл глаза, то увидел, что лежит у самого порога дома, где жила когда-то Людмила Семеновна. И тут Гераська вспомнил то, о чем совсем забыл, когда так мчался сюда: в этом трехоконном уютном домике живет теперь не Людмила Семеновна, а Анна Ивановна.

Гераська вскочил, собираясь бежать куда глаза глядят, но вместо этого поднял руки к голове и застонал от тупой боли. И сейчас же скрипнула дверь, будто за ней кто-то стоял и прислушивался, и в ярком лунном свете на пороге показалась полная фигура Анны Ивановны.

— Так и есть, — сказала она негромко, — кто-то стонет.

Она близко подошла к мальчику и заглянула ему в лицо.

— Гераська! Ты! — прошептала она. — Так это в тебя стреляли?

— В меня, — сказал Гераська.

Он не успел отстраниться, как Анна Ивановна подхватила его на руки и, как маленького, понесла в дом. Там она опустила его на кровать, а к ушибленному месту приложила медный пятак. Гераська лежал, не двигаясь, и с недоверием следил за учительницей.

Недалеко от дома заскрипел снег. Анна Ивановна прислушалась.

— Мимо, — сказала она.

Потом опять послышались чьи-то шаги, на этот раз у самых окон. С легкостью, необычайной при ее полноте, Анна Ивановна вскочила на стол и, подняв руку, тихонько постучала в потолок. Гераська не успел сообразить, зачем она это делает, как в потолке над столом появилось четырехугольное отверстие.

— Скорее! — шепнула Анна Ивановна Гераське. — Скорее сюда!

В дверь с улицы кто-то постучал — коротко и требовательно.

— Скорее!!

Гераська вспрыгнул на стол и, приподнятый учительницей, схватился руками за края чердачного входа. Через секунду он уже был наверху. В свете, проникавшем из комнаты, он увидел чье-то бледное обросшее лицо и перевязанную голову. Затем отверстие закрылось, и голова потонула в черной, как сажа, темноте.

Гераська лежал на теплом боровке и слушал. Скрипнула дверь. Застучали сапоги. Внизу громко заговорили. Как и стук в дверь, голоса были резкие и требовательные. Анна Ивановна отвечала сдержанно и негромко.

Минуты Гераське показались нескончаемыми. Но вот хлопнула дверь, и звук голосов сразу оборвался.

— Ушли, — сказал человек, трудное дыхание которого Гераська все время слышал около себя.

— Ушли, — шепотом повторил Гераська.

В другом конце чердака кто-то закашлял.

Спустя немного времени Гераська сидел внизу за столом и пил из блюдечка чай. Стол был тот самый, за которым Гераська решал когда-то задачи. Напротив сидела Анна Ивановна и что-то шила. Иногда над головой слышались голоса, но такие глухие, будто рты у людей были плотно прикрыты ладонями. Гераська переставал дуть на блюдце и прислушивался.

— О чем ты думаешь? — спросила Анна Ивановна, заметив в глазах у Гераськи невысказанный вопрос.

— Там… — Гераська поднял глаза к потолку. — Там лекарствами пахнет…

— Ну и что же? — не поняла Анна Ивановна.

— Вы их лечите, да?

— Лечу.

Гераська помолчал, затем осторожно, точно боясь, что Анна Ивановна не доверит ему, спросил: