Приключения Ромена Кальбри

Восток загорался все ярче и ярче, алая полоска света разлилась по всему горизонту вплоть до меня. Легкий ветерок пробежал по листьям деревьев и сбил с них капельки прозрачной росы; полевые цветы подняли голову и расправили мокрые листочки; прозрачная дымка быстро и легко поднималась кверху; темнота так и таяла, уступая место яркому солнцу. Какое чудное утро!

Как я раньше не замечал всей этой красоты, хотя часто с г-ном Бигорелем мы ходили встречать солнечный восход! Почему-то я прежде оставался равнодушным к красотам солнечного восхода, никогда прежде не наслаждался его красотой так, как теперь, после всех тревог минувшей ночи и моих горьких слез после пробуждения.

Это особенное настроение, однако же, продолжалось недолго. Скоро я почувствовал мучительный голод и сознание полной невозможности его утолить. Как и чем?

Цветов по дороге была масса, душистых и красивых, но ни плодов, ни ягод я пока не встретил. По-видимому, я напрасно рисковал на авось в таком важном вопросе, как голод!

Чем дальше я шел, тем сильнее в этом убеждался. В деревнях по случаю воскресного дня готовилась масса чудесных вещей, запах которых только увеличивал мои страдания.

У дверей трактиров, на столиках, стояли жирные туши жареного мяса, а из булочных доносился аппетитный запах свежих булок, хлеба и пирожков. От одного вида всех этих прелестей у меня текли слюни, а живот сводило судорогой.

Я вспомнил, как однажды дядя советовал одному должнику своему, который клялся, что не может заплатить ни копейки, потому что умирает с голоду.

— А вы стяните себе хорошенько живот, вот и не умрете, это средство отлично помогает.

Я был так наивен, что попытался применить его на себе в прямом смысле и так сильно стянул себе куша ком живот, что еле мог дышать.

Верно только то, что люди, которые дают подобные советы, сами, по всей вероятности, никогда не голодали, иначе они убедились бы, что это сущий вздор.

Мне стало только потеплее, но голод не уменьшился ни на йоту.

Может быть, если я стану петь, то забуду про еду. Я принялся распевать во всю глотку.

Прохожие, разряженные по воскресному, с удивлением поглядывали на бедно одетого мальчугана с узелком в руках, который от усталости еле передвигал ноги, а в то же время громко распевал.

От пения мне стало еще тяжелее; в горле пересохло и к голоду прибавилась жажда. Утолить ее, впрочем, оказалось не трудно: по дороге беспрестанно попадались прозрачные, быстро бегущие к морю ручьи.

Я выбрал удобное местечко, стал на колени и с жадностью припал к воде. Главное — наполнить желудок, думалось мне, но и это средство нисколько не помогло.

Разница была лишь в том, что через четверть часа ходьбы пот лил с меня в три ручья, а слабость сделалась такая, что в глазах помутилось и я еле дотащился до придорожного дерева, чтобы прилечь в его тени. Мне казалось, что никогда в жизни я не испытывал такой усталости; в ушах у меня звенело, а в глазах ходили зеленые круги. Хотя деревня была рукой подать, я слышал, как звонили к обедне, но все равно — люди мне помочь не могли, когда у меня в кармане не было ни одной денежки, значит купить хлеба все равно было не на что!

Однако долго сидеть под деревом у большой дороги я боялся. Я уже заметил, что крестьяне, проходившие к обедне, поглядывали на меня подозрительно; меня могли начать расспрашивать откуда я иду и куда, допытаться до правды, и тогда меня могли отправить обратно к дяде Симону в Доль. Мысль об этом наполнило все мое существо таким ужасом, что я собрал последние силы и, отдохнув немного, побрел дальше.

Дорога шла каменистая, ногам становилось больно, к тому же солнце начинало припекать, день обещал быть очень жарким.

Я решил, что идти без передышки невозможно, а лучше пройти полмили и присесть отдохнуть, потом опять пройти столько же. Если начнет кружиться голова, то прилечь в холодке на траву и полежать, пока не пройдет. Медленно шагая, я старался ни о чем не думать, но помимо воли мне приходило на память то, что говорил не раз г-н Бигорель, «что Господь всегда заботится не только о людях, но даже о птичках, о цветах». Неужели же Он покинет меня теперь? С этими мыслями я вошел в небольшой лес, первый, какой мне встретился на пути.

В лесу мне стало сразу легче, прохладнее, а когда я вышел на полянку, то увидел, что она сплошь вся покрыта, точно красным ковром, лесной земляникой. Я присел на корточки и стал есть сочные душистые ягоды с таким наслаждением, какого не испытывал впоследствии ни от какого угощения, как бы роскошно и вкусно оно ни было.

Утолив голод, я еще набрал ягод полный носовой платок’ с тем, чтобы продать их или же обменять на кусок хлеба.

Наступил полдень. До Пор-Дье оставалась половина пути, т. е. около 6 лье.

Времени терять было нельзя, я немного подбодрился и думал, что теперь мне будет легче идти. Однако не тут то было: ноги мои совсем отказывались служить, точно свинцом налитые, поневоле пришлось присаживаться каждую минуту… Вид у меня, наверное, был крайне измученный и жалкий, потому что когда по дороге проходил за своим возом торговец рыбой, то посмотрел и говорит:

— Ты, я вижу, паренек, совсем умаялся.

— Это правда, сударь, я страшно устал, — отвечал я, — да и жара такая, что идти трудно!

— А далеко тебе?

— В Пор-Дье.

— Я и сам туда еду, садись на воз, так и быть подвезу.

Я видел, что минута была для меня решительная, поэтому собрал всю храбрость, да и говорю: — Мне нечем будет вам заплатить за проезд, денег у меня нет ни гроша, вот только ягоды! — и я развернул платок с земляникой.

— Земляника пахнет чудесно, отличные ягоды! Так у тебя нет ни грошика! Ну, Бог с тобой, садись на воз, все равно подвезу, ты, я вижу, совсем выбился из сил, приедем в харчевню, — хозяин «Зеленой мельницы», может быть, купит у тебя ягоды, так ты поднесешь мне стаканчик.

Торговец не ошибся, в трактире мне дали за мою землянику шесть су, хотя торговец рыбой кричал, что это очень мало, «разбой, обокрали ребенка»!

Но я молчал, я был рад-радехонек, что мне, наконец, удалось купить хлеба и поесть.

Таким образом, благодаря неожиданной помощи доброго торговца я добрался в Пор-Дье гораздо раньше, чем предполагал. Было только четыре часа, как раз в это время матушка всегда ходила к вечерне, и я мог пробраться в дом, а оттуда в рубку, так что никто меня не видал. В рубке все оставалось по-старому, так, как было еще при покойном отце. Невод и сети были свалены в углу вместе с другими принадлежностями для рыбной ловли. Сети высохли и съежились, но все еще сильно пахли рыбой, смолой и морем. Я бросился и стал их целовать от умиления. До того мне стало радостно при виде этой родной и дорогой обстановки, с которой неразрывно была связана вся моя детская жизнь.

Долго я не мог успокоиться от охватившего меня волнения.

Потом я взял сети в охапку и сделал себе из них на ночь постель. Взобрался на стену к слуховому окну и посмотрел через него в кухню. Я мог отлично все видеть и слышать, что там происходило. Мне хотелось дождаться, когда придет мама, но усталость была так велика, что я сам не заметил, как крепко заснул.

Проснулся я только поздним вечером, на дворе совсем стемнело, а за стеной слышу знакомые голоса. Я примостился у отдушины, смотрю и вижу: мама стоит у камина и раздувает огонь, в котелке варится картофель, а на лавке, прислонясь плечом к стене, сидит одна из моих теток. Я стал слушать.

— Итак, — говорила тетя, — это решено, ты пойдешь к нему в будущее воскресенье?

— Да, непременно пойду, — отвечала мама, — я так без него соскучилась, и, кроме того, хочется увидеть своими глазами, как ему там живется! Хоть в письме он ни на что не жаловался, а все же я чувствую, что он грустит, скучает по мне и по дому.

— Говори, что хочешь, — заметила тетя, — но на твоем месте я ни за что и никогда не отдала бы Ромена брату Симону!

— Что же, по-твоему, лучше было держать его здесь без призора, а потом на будущий год отпустить с рыбаками в море? Он сам только и рвется уехать.