Приключения Ромена Кальбри

Можно упасть и здорово расшибиться, но другого способа не было! Если же я выберусь удачно из окна во двор, то перелезу через дыру, оттуда в сад г-на Бугор, а от него рукой подать до полей и до большой дороги.

Я тщательно обдумывал этот план, лежа в темноте. Конечно, надо было действовать крайне осторожно, чтобы не попасться, и ждать момента, когда дядя крепко заснет.

Мысли мои были прерваны неожиданными звуками осторожных шагов на лестнице; я притворился, что крепко сплю, и повернулся лицом к стене. Дядя на цыпочках вошел в мою комнату, осторожно отперев дверь ключами. В руке у него была свеча. Другой рукой он закрывал свет; он подкрался к моей кровати.

Что если он уже догадался о моих планах и теперь начнет за мной следить, с ужасом подумал я, сердце у меня замерло при этой мысли. У страха глаза велики. Дядюшка, по всей вероятности, был далек от подобных подозрений. Он прислушался, полагая, вероятно, что я крепко сплю; он наклонился надо мной, поднес свечу к голове и осмотрел рану, слегка откинув волосы.

— Пустяки, завтра же заживет, — пробормотал он, — и так же тихо вышел, как и вошел, причем снова запер дверь на ключ.

Приблизительно час спустя после этого визита я тихонько встал с постели, прислушался: в доме ни звука, дядя, наверно, теперь крепко спал. Я стал готовиться к побегу. Что надеть — праздничное платье или простое? Одну минуту я колебался, но благоразумие взяло верх, и я надел толстую куртку и панталоны из грубого матросского сукна. В узел завязал две рубашки и пару чулок, а башмаки взял в руки, чтобы не стучать, и босиком пробрался к окошку.

Тихонько открывши раму, я бросил вниз узелок и хотел начать спускаться по водосточной трубе, как вдруг меня осенила смешная мысль.

Я отошел от окна, ночь была хотя и безлунная, но довольно светлая, к тому же глаза мои привыкли к темноте. Я подставил к стене стул, влез на него, осторожно снял со стены картонного крокодила, перерезал карманным ножом веревку, на которой он держался, схватил его обеими руками и уложил на свою постель. При этом укрыл его с головой одеялом, так что издали фигура походила на спящего человека.

Воображаю, какое лицо сделает дядя, когда утром в понедельник придет меня будить. Эта мысль меня развеселила до того, что я схватился за бока и удерживался как мог, чтобы громко не расхохотаться.

Еще подумает, пожалуй, что крокодил меня съел, а сам лег на мое место. Эта шутка казалась мне до того забавной, что я позабыл всю опасность своего предприятия. Как он разозлится, как будет плевать и кричать, а меня и след простыл, я уж в это время буду, у-у! Как далеко!

Я стал тихонько спускаться по трубе, привязав башмаки у пояса, и наконец прыгнул на землю с довольно большой высоты. Меня порядком тряхнуло, но я бодро вскочил, нашел свой узелок и в одну минуту очутился в соседском саду!

Здесь разом моя веселость поутихла. Тут было темно, мрачно и страшно. Все-таки чувствуешь себя под крышей много храбрее! Я с беспокойством осмотрелся кругом. Высокие темные деревья напоминали каких-то чудовищ с раскинутыми темными лапами. В листве виднелись черные дыры, от которых я не мог оторвать глаз, точно в них сидел кто-то спрятанный. Легкий ветерок пробежал по деревьям, они закачались и точно застонали вокруг меня. Я со страху бросился назад в будку Пато. Живи он по-прежнему здесь, может быть, у меня не хватило бы духу убежать!

Я всегда считал себя храбрым мальчиком, но теперь у меня от страха дрожали руки и ноги, даже зубы стучали. Мне стало стыдно за свою трусость и я всячески старался сам себя успокоить.

— Если я действительно такой трус, тогда все пропало, надо вернуться снова к дяде и начать по четырнадцати часов в день переписывать его кляузные бумаги. Эта мысль мгновенно меня отрезвила: нет, бояться нечего. Самое страшное осталось позади!

Я вылез из будки и пошел прямо к страшному дереву. Оно, казалось, говорило мне: «Стой! Дальше ты не пойдешь». При моем приближении от шума шагов птички в его листве разлетелись во все стороны. Это меня ободрило немного: значит и я сам могу внушать еще страх другим. Тогда я живо перебросил узелок через садовую стену, надел башмаки, вскарабкался на верх стены и огляделся: ни души — передо мной раскинулась пустынная равнина, а за ней свобода и простор…

Я спрыгнул со стены, схватил узелок и пустился бежать без оглядки, куда глаза глядят, только все вперед и вперед! Остановись я хоть на одну минуту, я, кажется, умер бы от страха. Наконец я очутился на лугу, на котором была плотина для отвода болотной воды в море. Сено скосили, и сквозь дымку беловатого тумана я увидал по краям дороги свежие копны. У меня перехватывало дух от усталости, и я чувствовал, что дальше бежать нет сил; свернул с дороги и забился в свежее душистое сено.

Две мили по крайней мере отделяли меня от Доля. Только растянувшись на сене, я почувствовал необычайную слабость. Кроме усталости от побега присоединились побои дяди, мое падение, потеря крови, голод — и я моментально заснул, как убитый. В сене еще сохранилась теплота солнечного жаркого дня, поэтому я чудесно согрелся и, засыпая, слышал, как лягушки в болоте заливались на все голоса.

Однако под утро я озяб. Меня разбудил сырой предрассветный холодок, о котором я прежде не имел понятия, он пронизал меня до костей. Звезды только что начинали гаснуть. Большие белые полосы прорезали в разных направлениях ночное небо. Над лугом поднимался, точно столб дыма, синеющий туман.

Платье мое так отсырело, как-будто я в нем выкупался, а по всему телу пробегала лихорадочная дрожь. Еще хуже этой дрожи было общее состояние тяжести, которую я испытывал и в теле и на душе.

Кораблекрушение и жизнь на необитаемом острове теперь, утром, не представлялись мне в таком привлекательном свете, как накануне ночью. Боже мой, что я наделал! Убежал воровски от дяди? Что скажет на это матушка, когда узнает о моем побеге, и моем плане уехать в ненавистное ей море!

Бедная, как она встревожится, огорчится и, наконец, разгневается на меня за мой своевольный поступок. Господи, что же мне теперь делать? Научи меня!

Несмотря на холод, я не двигался с места, а, закрыв лицо руками, стал горько плакать. Я плакал до тех пор, пока не выплакал все слезы и, немного успокоившись, стал думать о том, как мне поступать дальше и что делать, так, чтобы вперед не раскаиваться.

Мысль о возвращении в Доль не приходила мне в голову ни разу. А все же, подумавши хорошенько, я значительно изменил первоначальный план побега. Я решил идти с места прямо домой в Пор-Дье и еще раз повидать мать.

Если к вечеру я приду домой, то могу незаметно спрятаться в рубку и, не возбуждая подозрений, вдоволь наглядеться на нее и на родное гнездо.

Я отлично сознавал, что главная моя вина не в том, что я убежал от невыносимой жизни у дяди, за это она на меня и не подумает сердиться, наоборот, только пожалеет меня, а вот то, что я решаюсь уйти в Гавр и уплыть оттуда в море без ее разрешения и благословения, это уж совсем другое! Это будет прямым ослушанием ее воли.

Я оправдывал себя тем, что другого выхода для меня теперь не было, но все же проступок мой казался мне менее ужасным, если я еще раз побываю дома, мысленно прощусь с ней и с родными, дорогими сердцу местами; мысленно обниму ее и попрошу простить меня за мое непослушание, а там будь что будет!

С такими мыслями я вскочил на ноги, мне предстояло до вечера пройти 12 лье. Скоро взойдет солнце, уже началось предрассветное щебетанье пташек!

Я бодро пошел вперед. Меня подкрепил покойный сон и отдых, а еще больше радость увидать матушку и родной дом. Я так соскучился в Доле, так давно ее не видал, что теперь я только и думал об этом; а надежда близкого свидания с нею удвоила мои силы. Ночные страхи рассеялись с утренней зарей. Я теперь не боялся ночных призраков и даже страх за последствия моего поступка уменьшился теперь, когда я бодро побежал домой. Туман тоже рассеялся, беловатые клочья оставались еще кое-где по канавкам и на низко опущенных ветках плакучих ив.