На красный свет

Снег все шел, и ветер завивал его все яростнее. Лешкин полушубок словно весь наполнился ветром и отстал от тела, как кожура от апельсина. Ему показалось, что холод беспрепятственно гуляет у него по спине.

С головы сорвало шапку. Развязанные уши ее потопали по склону, будто две лапы. Лешка изловчился и ногой прихватил разгулявшуюся ушанку. Когда он, вытряхнув снег, натянул ее на голову, она оказалась тяжелой и мокрой.

Лешка стоял и смотрел на махину. Да, это слово хорошо схватывало самую суть белого, грозного. Назвать лавиной — преждевременно, пока не движется… Но махиной это было, Лешка мог подтвердить: оно и есть махина!

У него было такое ощущение, что он стоит здесь уже давно, но по часам выходило, всего три минуты. И он понимал, что должен на что-то решиться. И хорошо бы — прежде, чем проснется Ксения и увидит ее, махину.

Решение уже созрело, и Лешка боялся, что Ксения попытается помешать…

Поэтому он не вернулся к машине. Только еще раз окинул взглядом.

«Газик» стоял вне досягаемости махины. При всех условиях вне досягаемости.

Что-то мелькнуло в окошке, и Лешка испугался: неужели Ксения проснулась и сейчас позовет его? Нет, верно, ему почудилось: нервы у него совсем разгулялись за эту злосчастную поездку.

Лешка скинул полушубок, бросил его на куст, с маху сбросил и рукавицы. Но тут же передумал и надел их снова: об кусты исцарапаешься. Теперь на нем были только стеганые ватные штаны и телогрейка. Он обмотал потуже шарф вокруг шеи и затянул на запястьях ремешки рукавиц.

Ему хотелось обойти махину слева — там, где щетина кустарника замыкала ее распластавшееся массивное тело. И определить: так ли опасно? Может, проскочим? Но под ногами пошла и пошла мелкая каменистая осыпь, и Лешка не мог удержаться, соскользнул вниз.

Тогда он начал восхождение снова, уже справа, карабкаясь с уступа на уступ, хватаясь за крепкие, словно толстый канат, корни, за колючие ветки, за кусты…

Все сильнее, резче, непереносимее дикие порывы ветра. Кажется, всю душу уже выдуло! Вот оно что означает «душу выдуло». Глаза на лоб лезут — вот оно что значит «глаза на лоб лезут»! А в голове… В голове шум, как будто там внутри, в черепной коробке, работает самое меньшее десять моторов!

Кажется, рукавицы треснули. Он подносит руку к лицу: из ладони сочится кровь. Лешка слизывает ее и сует рваную рукавицу в карман…

Он ползет по склону прямо над обрывом. До махины уже близко. Он ползет сбоку нее, но теперь перед ним ровный голый склон, и держаться не за что. Волей-неволей он должен перейти направо. Теперь он под махиной. Он должен добраться до верхнего ее края, прежде чем она тронется. Иначе его сметет. Но почему он решил, что она тронется? От чего? От ветра? Почему же она не тронулась раньше? От того слабого, в общей кутерьме разбушевавшейся стихии вовсе не ощутимого сотрясения, которое производит он, карабкаясь по склону? Маловероятно!

Леденеют пальцы рук, иссеченные, окровавленные.

Он двигается прямо на махину, как на врага, с которым хочет померяться силой, не сворачивая с пути.

Вот он уже у кромки махины. Странно! Вблизи она не так уж массивна: снизу она казалась более внушительной. Хотя расстояние должно было скрадывать.

В этом крылось что-то загадочное. Почему вблизи угроза казалась не такой неотвратимой?

Лешка стал приглядываться. Все в нем напряглось до предела: постигнуть тайну махины! У него было такое чувство, что вот сейчас все решится. Но он не знал как.

«Спокойнее, спокойнее! — говорил он себе. — Попробуем порассуждать: это страшно, если оно двинется. В неподвижном состоянии оно безвредно. И откуда это ощущение, что оно не двинется?»

Да, была какая-то неподвижность в желтовато-белой массе, лежащей перед ним, какое-то странное впечатление устойчивости исходило от нее. И это удивляло. На крутом склоне масса снега. Казалось бы, неминуемо она должна сползти, потом, все ускоряя движение, обрушиться на дорогу…

Лешка вдруг решается и ступает прямо на белый, с желтизной ковер махины. Под его ногой что-то трещит, медленно уползает… «Сейчас задрейфует!» Нет, нога его ощущает твердую почву.

Он нагибается, разрывает руками снег поспешно, лихорадочно… Он нюхает землю — да, под ним настоящая, смерзшаяся, в покрове прошлогодней хвои земля.

Ее запах опьяняет Лешку, наполняет его какой-то легкостью, задором. Он не чувствует боли в пальцах: может быть, обморозил?

Он идет по самой махине, беспечно тычет валенком в снег, разрывает его. Так и есть! Всюду одно и то же! Цепкие корни, толстые, узловатые. Они поймали махину в свою сеть и держат ее крепко, не выпустят. Махина в плену! Ее нечего бояться: она сама пленница.

— И-го-го-го! — кричит Лешка во всю силу легких.

«Го-го-го», — отзывается где-то вверху.

Очень просто — да, теперь это кажется простым! — снег накоплялся здесь на склоне, истыканном соснами, низкорослыми, кривыми, изуродованными дикими порывами ветра. Они своими корнями и причудливо согнутыми стволами задержали махину. Они цепко держат ее. До весны.

Ему кажется, что он всегда это знал. Знал, что проведет здесь машину без риска, без «была не была».

Вдруг он спохватывается, что Ксения там, у подножия, одна в машине… Он начинает обратный путь прямо под махиной. Он прыгает по склону, как гуран, падает, подымается…

Где же он оставил свой полушубок? Да вот он, уже покрытый снегом, висит, как странный, огромный, лист на кусте.

Лешка хватает его в охапку и крупными прыжками достигает машины.

Ксения сидит, откинувшись на спинку. Глаза закрыты, лицо очень бледно. Неужели поняла? Ни черта не поняла.

— Что это вы скачете, как козел по горам? — капризно спрашивает она.

Нашла время капризничать!

— Для разминки, — отвечает он.

Она, конечно, считает его форменным психом.

Лешке жарко, он сидит в одной телогрейке. Руки, лежащие на баранке, отдыхают и даже не ощущают холода. Мокрые рукавицы, в клочья изорванные, окровавленные, валяются на сиденье.

Через час они выехали на бугристую от тарбаганьих нор аланорскую степь.

— «На тысячах нор стоит Аланор…» — замурлыкал Лешка.

4

Шахтерский поселок Аланор разбросан, словно горсть орехов на шершавой ладони степи. Пункт медицинской помощи — в центре поселка. Едва подходит машина, из двери выскакивают сразу трое. С восклицаниями: «Наконец-то!», «Ну, теперь все хорошо!» — и всякими такими, на Лешкин взгляд, ненужными и уж во всяком случае преждевременными изъявлениями чувств, три женщины в белых халатах высаживают Ксению из машины. На Лешку никто не обращает внимания. Впрочем, одна из женщин тотчас поворачивается и бросает Лешке:

— Товарищ водитель, у нас здесь теплый гараж, вон под красной крышей. Ставьте машину и приходите к нам обедать!

Очень надо! Что теплый гараж — за это спасибо. «Газик» намерзся, словно человек!

В гараже жаром пышет от железной печки. В дежурке три шофера забивают козла.

Двое местных. Третий приезжий. Это маленький ушлый паренек из управления. Паренька зовут Вася, он то и дело чертыхается: проигрывает.

Игроки кричат Лешке, чтобы подождал — забьют и пойдем в столовую!

— Я не голоден, — говорит Лешка. Он действительно не чувствует голода. Все в нем как-то размякло, растаяло, ему хочется спать.

— Рыба, — говорит черный, цыгановатый крепыш и стучит камнем по столу.

— Ты как, на повороте проскочил? Или уже отсыпалось? — спрашивает Вася и осторожно подставляет камень.

— И проскакивать нечего. Снеговину там корнями держит — до весны не поползет, а весной водой сбежит.

— Ну да? — с сомнением говорит Вася и радостно объявляет: — Кончил!

— Как же так? — спрашивает цыгановатый. — Тут Васька трепался: нет проезду, загорать будем… Еле, мол, проскочил. На риск!

— Ничего не трепался. — Лешка берет Васю под защиту. — Снизу оно так и выглядит…

— Снизу? — удивляется Вася. — Неужели наверх смотал?