На красный свет

И все же никуда не уйти от веселящего ощущения того, что весна на подходе.

Уже близка та переходная, противоречивая пора, когда на южных склонах сопок зацветают саранки, а на северных еще лежит снег. Днем жарко, а ночью стынет вода в Кеноне и узкая полоска берега седая от инея.

Розово-лиловое зарево багульника разливается во всю ширь склонов, турпаны стонут весенним стоном, ива пушится зеленой дымкой, и на окраинах города, там, где кончается асфальт, палевая пыль ложится под колеса машин. Но рассветами ледяной ветер кувырком скатывается с вершин и, подымая волны пыли, беснуется на окраинных улицах.

«Размечтался!» — сам себе говорит Лешка Куркин. А почему бы и не размечтаться? Рабочий день закончен, и впереди длинный свободный вечер. Длинный еще по-зимнему и все же наполненный предчувствием весны, далекой, такой далекой, что даже первые ее предвестники не достигли широких земель за Байкалом.

За Байкалом! В самом названии этом ощущается даль: дальше Байкала! Глубже в таежные, некогда дикие места. Когда Лешка ехал сюда, думал: «Не все ли равно, где баранку крутить? Километры на спидометр накручивать».

«По диким степям Забайкалья»? Давай! «Звериной, узкою тропой»? И то можно.

Песни не солгали.

И хотя город встретил Лешку оживленными улицами, по которым сновали «Волги», «Победы», красные веселые автобусы, и высокими домами, по вечерам залитыми светом, тайга — она все равно была здесь, темнела по сопкам диковато и загадочно. И там, в глубине ее, наверняка вилась та узкая, звериная тропа. А дикие степи? Да, сто́ит отъехать совсем, по местным понятиям, немного — километров за двести, и потянется степь, побежит под колесами, однообразная, серовато-желтая, терпко пахнущая сухой травой и пылью.

Лешка бесом крутился под душем, крякал, отдувался, кричал. «И-го-го-го!» — в пустой душевой отдавалось, словно в горах. Хорошо! Хорошо, что на сегодня отъездился. Хорошо, что сейчас наденет стеганую шелковую, на паралоне курточку, перечеркнутую серебристыми молниями, шапку беличью пушистую посадит набекрень и — долой пимы! — стиляжьи туфли с носами длинными и острыми, как клюв цапли… И в эдаком виде он появится в «Забайкальце».

«А… Алексей Петрович! Однако с погодкой вас!» — поприветствует старик швейцар. Лешка взглянет мельком в зеркало на свое худощавое лицо, чуть-чуть уже спекшееся в мелкие-мелкие морщинки от весеннего солнца, на светлую волнистую прядь на лбу. В общем, останется доволен. Вот если бы только нос не утицей!

Развернув плечи, пройдет между столиками. И чем черт не шутит? Может быть, опять та девушка в сером свитере крупной вязки сидит у окна, задумчиво смотрит на иероглифы морозного узора на стекле.

У нее русые волосы, небрежно подстриженные модной прической «мальчик без мамы», глаза, чуть удлиненные, под светлыми ресницами, и ногти без маникюра — это он тоже приметил и удивился.

«Разрешите?» — спросит Лешка.

И она, конечно, разрешает…

«Пельмени и жаркое из козули! — заказывает Лешка. — Коньяк? Нет, я непьющий. Мне лимонаду». Лешка косится на соседку: что вы на это скажете? Удивленно дрогнули ее ресницы. Пушистые, светлые ресницы, не намазанные черт те чем и не наклеенные, — ресницы как они есть. И вообще в этой девушке все естественно, она не выкаблучивается, как другие, изо всех сил старающиеся выглядеть не так, как их сотворила природа…

— И-го-го-го! — Лешка закручивает краны и выскакивает из кабины душа. Прямо на диспетчера Аксенова.

Аксенов отталкивает мокрого Лешку:

— Ты что? Ополоумел? Одевайся мигом и к начальству! Живо! На носках!

— Приветик! Что ж, другого никого нет, что ли? Только что ночную смену оттарабанил… — Лешка раздосадован: вот тебе и девушка! Вот тебе и ресницы!

— Однако давай, паря, давай! Опосля разберемся! — Аксенов хлопает дверью душевой.

«Опосля!», «Паря!» У, гуран забайкальский!» — беззлобно ругается Лешка, влезая в брюки.

Завгар лежит под машиной — наружу торчат только толстые ноги в новых пимах.

Ого! Значит, припекло!

Завгар вылезает из-под машины, маленький, кривоногий, как гном. Вытирает ветошью руки и говорит скрипучим гномьим голосом:

— Вот что, Куркин. Сядешь за руль, поедешь в рейс. Под твою, главное дело, личную ответственность!

Перекладывать эту самую ответственность со своих на чужие плечи — завгар на это мастер.

— Далеко ли? — спрашивает Лешка, поеживаясь: после душа ему зябко.

— В Аланор.

«На тысячах нор стоит Аланор», — вспоминает Лешка чьи-то стихи.

— Ездил туда?

— Бывал, — отвечает Лешка, — летом. Когда на грузовой работал.

— Теперь зимой побываешь. Ты, главное дело, смотри, в темпе чтобы ездка была. В темпе.

— А что такое стряслось, Иван Иванович? И в темпе, и под ответственность…

Завгар подымает с полу пустую канистру, долго смотрит на нее, словно не знает, что это такое, и наконец говорит:

— Тут цельная история выходит. На руднике у шахтера ребенок, девчонка, главное дело, ногу сломала. По рации управляющему докладают: плохо дело, везти ребенка в машине через степь неспособно, а управляющий пообещай: посылаю хирурга моментом. Ждите. Вот так, Куркин.

— Мне, значит, хирурга везти выпадает?

— Хирурга, Куркин. Твой «газик» в самый раз подойдет.

— Ну что ж, повезу.

— Давай, давай.

Лешка поворачивается.

— «На тысячах нор стоит Аланор», — бормочет он.

Откуда эти стихи — не помнит, а застряли в голове. Очень правильно, между прочим! Лешка вспоминает степь, бугристую от тарбаганьих нор. Каждая нора — холмик, на холмике — серебристый ковыль. А нор этих миллион! Едешь, а тарбаганы столбиками стоят в степи, лапками брюхо придерживают. Между прочим, забавные твари, таких тоже не всюду встретишь. Интересно, неужели они без просыпу спят всю зиму в своих норах? Как медведи? А степь аланорская — что пустыня. Ни деревца, ни кустика. И теперь, под снегом, небось словно на северном полюсе. Да нет. Снег там не держится — ветер сдувает. Ветер с Хингана.

Лешка думает о разных пустяках. «Газик» заправлен горючим. Все готово.

— Куда за врачом ехать, Иван Иванович?

— В седьмую больницу — Сосновка!

День все так же ослепителен. Солнце шпарит вовсю. Лиственницы, багровые от мороза, просвечивают на солнце. Сосны с голыми ветвями, утерявшими хвою на подветренной стороне, толпятся вокруг белого двухэтажного дома больницы.

Дом невысок, приземист, по-старомодному вольготно расположен на склоне сопки. Лешка подкатывает к двери с вывеской: да, точно, седьмая больница… Интересно, что за хирург? Мясник небось, здоровый мужик с руками-кувалдами. Хотя и хирургини бывают. Это точно. Но редко.

Лешка зевает: за ночь дежурства удалось поспать самую малость — часа два. Хорошо хоть погода соответствует. Вообще климат тут подходящий: зимой — морозы, плевок катышком на землю падает, резина дубеет, водка замерзает; один спиртяга в ходу. Летом — жара, пыль, а дожди не идут.

Что это хирург не поспешает? Ага, вот! Эта невысокая, видно, сестра. Провожает, а закуталась, черт те что на себя навертела! А врач — действительно здоровый парень. Да что он, спятил, что ли? В одном халате и в шапочке собрался. Может, он, Лешка, перепутал? Может, это психбольница?

Закутанная до бровей сестрица кивает Лешке головой и лезет в машину, а доктор заботливо ее усаживает. И там, за Лешкиной спиной, творится что-то непонятное: сестра сердитым голосом отдает приказания доктору. А он? Он только беспрерывно повторяет: «Будет сделано». Ну и ну!

— Смотрите, вливания Петрову — точно по графику. Ну, кажется, все. До свиданья… Поехали, товарищ водитель! — распоряжается сестра.

Врач стоит у ограды, приложив два пальца к шапочке.

Лешка оборачивается и ледяным тоном спрашивает:

— Извиняюсь, а что врач, хирург, не едет?

— Я еду, видите же! — заявляет женщина и в сердцах теребит узел платка, завязанного сзади.

— А он? — растерянно показывает Лешка на дюжего мужика, которому, видно, надоело топтаться раздетым у машины.