Юванко из Большого стойбища

От выстрела, от сильной отдачи в плечо лодка качнулась, хлебнула воды и перевернулась. Я тоже, как щенок, брошенный в омут, выпустил из рук ружье и давай булькаться. Вода-то холодная, острая, как иглы, обхватила меня и тянет вниз. Лапти на ногах как гири. Хоть лыко, а тут в них откуда-то взялась необыкновенная тяжесть. Чувствую, что тону, а на помощь звать, кричать караул не смею. Стыдно: поплыл охотник за утками и из лодки вывалился. Мальчишки-товарищи узнают — на смех поднимут. А того я не соображу, что жизнь-то мне дороже охотничьей чести. Стиснул зубы, надулся — надутому легче на воде держаться, — а сам шлепаю руками изо всех сил, тянусь к лодке. А ее постепенно относит от меня. Течение незаметное, а все же есть: речка Смородинка впадает в пруд. Еле-еле добрался-таки до лодки, она кверху дном была, взобрался на нее и лежу. Первое мне — набраться сил, отдышаться. Теперь уж ничего не страшно. На лодке-то я как на островке. А отлежался и про весло вспомнил, которое отнесло в кусты, и про ружье. Утопил ведь я двустволку-то! Память отца, память деда. Стволы-то витые, дамасковые. Во сне не видать больше такого ружья.

Потом начал действовать. Распластался вдоль лодки на животе, а руками, будто веслами, гребу. Доплыл так до весла. А с веслом на опрокинутом шитике до берега добрался. Там его перепрокинул, осушил и снова на воду спустил. Направился туда, где ружье утоплено. Сам тоже весь мокрый. Течет с меня. Зуб на зуб не попадает. Приплыл туда, где перевернулся. Смотрю на воду. А она, мне кажется, густая, все равно что масло конопляное. Торчат в ней близко к поверхности тонкие длинные водоросли, а больше ничего не видно. Все же разделся, плавать-то умею, попробовал, нырнул. Да только чуть опять сам в водорослях не запутался. Страшно стало. Нырять больше не решился. Оделся. Подобрал лежавших на воде кверху лапками уток и ну плыть к плотинке, к Евмену. Гребу веслом, плыву с добычей, а без ружья. Не рад и уткам. Лучше бы уж сидеть дома!

Как ни крепился, а к Евмену в избушку зашел — разревелся. Уж больно обидно, что утопил двустволку. Старик выслушал меня да и говорит:

— Не горюй! Дело маленькое. Сейчас выручим твою фузею.

Достал из-под крыши кошку, это инструмент такой. Сел в лодку, посадил меня и поплыл:

— Где, показывай, в каком месте перевернулся?

Я показал. Он опустил кошку когтистую в воду и давай плавать около этого места туда-сюда. Долго шарил кошкой. Сколько тины и водорослей выволок со дна, а ружья все нет и нет.

— Может, не тут, в другом месте? — спрашивает. — С перепугу-то, наверно, не заметил, где вывалился.

— Нет, — говорю, — заметил. Утка поплыла вон в тот тальник, а я ее стрелял вот отсюда.

Глянул Евмен на кусты. И верно. Под ними кряква лежит добитая. Я про нее даже и забыл. Подобрали утку и снова начали плавать — шарить. Наконец слышим, кошка лязгнула о железо. Ага, значит, вот оно где, ружье-то! И тут же вскоре его вытащили, все опутанное водорослями. Ухватился я за него, обмыл и держу, прижимая к груди. Будь она неладная, эта охота! Вовек больше не поеду на лодке с ружьем. А Евмен говорит:

— Вперед тебе наука, парень. Всегда стреляй только вдоль лодки. А поперек стрелишь — несдобровать. Такие-то шитики да долбленки-лодки недаром называются душегубками.

Нашла коса на камень

В субботу вечером пришел ко мне Епишка Туесков. Расселся на пороге, сделал цигарку фабрики «через палец верти сам», выпустил из ноздрей дымовую рогатку и деловито проговорил:

— Вам мяса надо?

Мать сначала поморщилась, видя, как Епишка корчит из себя большого, и губы у нее шевельнулись сказать ему что-то резонное, вроде того, что маленький еще, а тащишь в рот табак, однако не сказала. Вопрос Епишки настроил ее по-другому.

— А какое мясо? — спросила она. — Почем?

— Сохатина, — ответил Епишка. — А цена… Даром можно взять. Только надо сходить за этим мясом.

— Куда?

— В лес. Не к соседу же в амбар.

Тут Епишка рассказал, что выследил лося, ходил за ним, но одному сохатый не поддается. Надо идти двоим… И вот он зовет меня к себе в компаньоны. Мясо, мол, будет разделено пополам. Часть его продадим. Охотники на мясо уже есть. Только принеси в казарму — сразу раскупят. На вырученные деньги можно одеться с ног до головы, а ремки с себя — в печку.

— А где ты выследил сохатого? — спросил я.

— У большого Старого разреза. Он приходит туда на водопой.

«Так это тот, — подумал я, — который мне распугал уток. И в самом деле, почему бы не подкараулить и не свалить такого быка? Это заманчиво. Сохатины я еще не едал. А говорят, вкусная».

На другой день, еще до света, я зашел за Епишкой в казарму. В каморке, отгороженной щелявыми досками, горела лампа без стекла, источая с язычка волнистую ленточку дыма. Епишка уже не спал. Сидя на нарах, он с трудом напяливал на ногу сухой, морщинистый сапог, тянул за брезентовые ушки на голенищах, притопывая, кривил рот, высовывал язык, будто с помощью языка сапог скорее налезет на ногу.

— Ну, готов? — спросил я Епишку.

— Счас, постой, — ответил он. — Еще один сапог остался. С вечера не размочил, а теперь вот маюсь. Аж вспотел весь.

— А ты лапти бы надел.

— Верно что. В лаптях-то бы лучше. Но у меня уже один сапог совсем надетый, теперь его уже не снимешь.

— А как потом снимать будешь?

— Похожу по воде, они размокнут, тогда легко снимутся.

— Эх ты, щеголь!

К разрезу Епишка меня не повел. К разрезу-то сохатый приходит только вечером. Отправились прямо в лес. Лосиная тропа лежала через болото, через заросли ольхи, через ельники, через горы. На влажных местах следы выделялись особенно отчетливо и походили на огромные пчелиные соты. Видно, что сохатый ходит тут не день, не два.

Мы подошли к старой, давно забытой, обросшей мохом поленнице дров. С одного края она была развалена.

— Сохатый это сделал, — сказал Епишка, показывая на раскиданные поленья.

— Откуда ты знаешь?

— Чуть не убил он меня тут. Я стоял за этой поленницей, караулил его. Слышу, идет. С шумом, с треском. Потом вижу самого: седой, будто обомшелый, как эти дрова. Голова страшная, рогатая, бородатая. Мне бы подождать, пока ближе подойдет, на верный выстрел, а я не сообразил. Возьми да и бабахни его издалека. То ли попало ему, то ли нет, только он кинулся сразу на выстрел, бежит ко мне. Я присел за дровами-то. Он как подбежит да как лягнет поленницу! Вон смотри, куда дрова полетели. Ладно, что я присел, спрятался, а то бы несдобровать.

Епишка рассказывает, а я ругаю себя. Ну зачем, балда, пошел я с ним? Сидеть бы дома. А то позарился на мясо. Нарвешься вот так-то на сохатого и ноги не унесешь.

— Раз ты тут стрелял сохатого, — говорю Туескову, — так он больше здесь не пойдет. Ушел куда-нибудь, и не найдешь. Зря только станем ноги маять. Пойдем-ка бродить возле прииска. Уток постреляем, рябчиков. У меня на Светленьком разрезе нырок подбитый плавает. Я тебе его отдам.

Епишка сплюнул:

— Связываться с рябками, с утками. Только заряды портить.

— Но ведь ты ворон бил, сорок.

— Так это я сначала. Ты знаешь, говорят: бей сороку и ворону, бог увидит, пожалеет — сохатого даст.

Все же Епишка уговорил меня идти искать зверя на лежках. Он знает, где лось пасется, где отдыхает, спит. На него можно набрести на сонного. Тут же Епишка показал мне заряженные пулями патроны. Сказал, что сохатого надо бить в голову или в переднюю лопатку, тогда он сразу свалится. Я поддался, уломал меня Епишка.

Забрели мы с ним в непроходимые дебри. Лес повален бурями крест-накрест, травы выше роста человеческого: пиканники, кипрей, лабазник. Можно затеряться тут, и не выйдешь. Мало ли вот так погибло людей: уйдут за кедровыми шишками, за грибами, ягодами, и с концом. Опять каюсь, что послушал Туескова. А он как ни в чем не бывало пробирается вперед и вперед, все дальше и дальше от дома. И шныряет, ищет. Тут найдет свежую лежанку сохатого, тут его продолговатые, еще теплые «орехи», тут объеденные осины, рябины. Вижу, парень в азарт вошел и про меня вроде забыл. Ну настоящий следопыт!