Славная Мойка — священный Байкал

— Может, тебе ящик под ноги подставить?

— Да я и так смогу.

Не такой уж я малолетка, чтобы под меня ящики подставлять. И видно мне было все. И силы хватало.

— Ну, действуй.

И мы с капитаном остались одни.

Байкал был совсем гладким. Мы стали огибать то место, где из него вытекает Ангара, и я почувствовал, как нас потихоньку затягивает, как в воронку, и чтобы идти на мыс, надо было все время немного поворачивать штурвал. А потом прошли это место и стало почти нечего делать, и я стал смотреть на берег справа. Он был огромный, мохнатый, от леса серо-зеленый, и такой крутизны я никогда нигде не видел — сразу видно: камень. А впереди была чистая-чистая гладь, ни одного кораблика или лодки. День сегодня хмурился.

— Останешься за меня! — вдруг сказал капитан. — Держать на второй мыс. Если что-нибудь непонятно или впереди появится судно, нажмешь вот эту кнопку. Ясно?

— Ясно.

Он снял с гвоздя бинокль и надел его мне на шею.

Я веду корабль по Байкалу! Веду сам! Куда захочу, туда он и пойдет… Томашевская не видит. Вот когда нужно, так ее никогда рядом нет.

Немного вертанул вправо. Нос пошел вправо.

Я вертанул влево, но, наверно, перекрутил — катер здорово пошел левей. Я снова вправо… Еле-еле вернул нос на место. Не так-то, оказывается, легко. То перекрутишь, то недокрутишь. А все же здорово. И не такой уж он крокодил, этот Иван Михайлович… Непонятный только.

Рядом на столе лежала капитанка. Грязноватая она была, но хорошо бы ее надеть. И постоять. С биноклем и в капитанке.

Придерживая штурвал рукой, я добрался до капитанки, надел. Если ее приладить на самый затылок — то было вполне ничего, на уши она тогда не лезла.

Мой корабль шел точно на мыс. Я отпустил штурвал и взял в обе руки бинокль. Как сразу все стало близко! Деревья на кручах по берегу так прямо ко мне и скакнули! Я увидел, что на берегу здесь, оказывается, идет железная дорога. И стоят станционные домики. А ну, посмотрим в другую сторону! Вода была такая же, как и обычно, а что это там такое?

Из воды торчала какая-то черная морда с усами. Я посмотрел туда без бинокля — ничего не разобрать — черная точка и все. Нет, надо в бинокль!

Долго было ничего не найти. Потом морда появилась снова — маленькая, черная, и опять нырнула. Ничего больше не было… Я еще долго всматривался — вдруг появится, но так ничего и не увидел… Я повертел окуляры бинокля, повернулся, чтобы навести их на берег, чтобы проверить, так ли они настроены. Берега не было.

Я посмотрел вправо. Влево. Берега не было. Впереди его не было тоже… Только что был — и вот скрылся. Я бросил штурвал и выглянул в дверь рубки. Берег был сзади!

Ну и закрутил же я штурвал… до отказа закрутил. Берег появился очень быстро. Но как в кино, он покатился мимо, пока не оказался снова сзади нас. Катер вертелся, не подчиняясь мне!

За шиворотом у меня стало мокро. Я закрутил штурвал обратно. Теперь я уже кое-что понимал. Берег еще был прямо против нас, а я уже почти вернул штурвал на место. Еще несколько минут, и мы твердо и точно шли на тот мыс, на который я должен был глядеть не отрываясь. Пришел Иван Михайлович.

— Ну? — спросил он. — Как дела?

— Ничего.

— Справляешься?

Тут только я вспомнил, что я стою в его капитанке. Я опять вспотел. Но он будто и не заметил.

— Еще денек-другой — и можно будет тебя на ночные вахты ставить. Или не сможешь?

— Отчего же… — сказал я. — Смогу.

— Вот и я тоже думаю.

Нет, он все же не такой уж был дрянной. Сухарь только. Когда он снова вышел, я незаметно положил капитанку на место. Будто и не дотрагивался.

Плывем

Когда капитан в следующий раз вошел в рубку, под мышкой у него были две книги.

— Какая длина Байкала из конца в конец? — спросил он.

Я не знал.

— А ширина?

— Восемьдесят километров, — ответил я, вспомнив его же слова в такси.

— Так. В каком это месте?

А откуда мне было знать?

— Вот тебе книжка, — сказал Иван Михайлович. — Хочешь стоять на руле — сдашь мне экзамен по первым трем главам.

Весь оставшийся день и вечер, пока папа не погасил свет, ушли у меня на эти три главы.

— А где Иркутск? — спрашивал папа. — А где мыс Покойники?

Он был, кажется, очень доволен. Я даже думаю, что он под шумок тоже подучивал — делал вид, что меня экзаменует, а сам все мотал на ус. И уж, конечно, до сих пор он не знал, где этот мыс Покойники. Недаром три раза о нем спросил.

Когда я поздно вечером вышел на палубу, то смотрел на все кругом уже совсем иначе.

В голове у меня сейчас был как будто учебник, даже по параграфам и главам все лежало, и думал я о том, что Ангара — такая громадная, быстрющая река, которая из Байкала не вытекает, а прямо выхлестывается, — выносит за целый год из озера лишь одну четырехсотую байкальской воды!

На следующий день все еще был штиль. Мы с папой ходили в куртках, потому что от воды тянуло холодком, но команда вся была кто в тельняшке, кто в рубашке, даже Иван Михайлович, уж на что старик — и то полдня бродил по катеру с засученными рукавами. Кроме него, в команде было четыре человека.

Во-первых, был кок, Гена. Я его хотел дядей Геной звать, но он сказал, что не будет тогда откликаться.

После погрузки, когда я был еще злой, теперь уже и не вспомню почему, — Гена взял меня молча за руку и повел по трапу вниз.

— Куда это вы меня ведете? — спросил я.

Но он ничего не отвечал, и я даже подумал, что на катере, значит, есть глухонемые. Он только улыбался и, когда привел меня к себе на камбуз, молча закрыл дверь, защелкнул ее на задвижку и налил громадную кружку компота. С такой кружкой можно пожар тушить. Пить очень хотелось, но я был еще немного злой и потому сделал вид, что не хочу. Он упрашивать меня не стал. Он просто сел передо мной и улыбнулся: врешь, мол, насквозь вижу. Я постоял и сказал, что пойду.

А он все улыбается. Я и сам уже понял, что шучу. Тогда он открывает картонный ящик, а там урюк. И изюм. Ну, я взял горсточку, чтобы не обидеть его, а потом и кружку выпил. Всю. Мама бы в обморок упала, если бы видела, что это за кружка.

— Приходи, — сказал Гена, — в любое время. Компоту трахнем.

— И перед обедом?

— Само собой!

Я решил его на слове поймать и пришел перед обедом. Но он снова налил мне целую кружку. Ту же самую. Я ее теперь из вежливости выпил — совсем пить не хотелось, и мы подружились. Он мне и макароны сухие давал грызть, и соленые огурцы с сахаром — и ни разу не учил, что с чем и что после чего есть — а это великое дело, когда без педагогики. Он чем-то на дядю Тиграна был похож.

Вторым был Николай Никитич, боцман, у которого я принял штурвал в рулевой рубке. Здоровенный он был, еле в ватник помещался. Сначала он спросил, как мое отчество, это мне уже не понравилось — значит, жди всяких подначек. Так и было. Встречаемся на палубе, он будто бы даже рад.

— Здравствуйте, дорогой Дмитрий Александрович! Как я рад вас видеть!

Что ему ответишь?

— Не подскажете мне — что тяжелей: пуд свинца или пуд пуха?

Или еще:

— А что, Дмитрий Александрович, можете вы натощак два яйца съесть?

У нас дома так не шутили, но в школе я все эти подначки сто раз слышал. Но не станешь же всерьез отвечать? Я и отмалчивался. Или еще такой вопрос задаст, что как ты не отвечай, а дурак-дураком останешься. Например, сколько у велосипеда колес. Ответишь: два — так кто ж этого не знает, что их два? А что еще можно ответить — пять?

Но зато как Никитич топором работал! Он за десять минут с одним топором сделал громадный березовый молот, чтобы сбивать с деревьев кедровые шишки, а в другой раз — тоже одним топором, без ножика — челнок для плетения сети… Когда он начинал стругать дерево, скулы у него обтягивало кожей, а дышал со свистом, и глаза становились узкие, как у китайца. И еще он шлюпку один на воду спускал. Я ее еле качнуть мог — до того она тяжеленная, а он толкнет, дернет, и глядь — она уже на воде… Сапоги у Никитича были как у Карабаса-Барабаса. Гена мне сказал, что у Никитича дома в одном старом его сапоге собака живет, лайка. Выдумывал, наверно, но все равно правдоподобно. Я сразу поверил.