Цветы на пепелище (сборник)

— Знаешь что, паренек? — услышал я. — Осла может раздобыть себе каждый, а вот доброго коня встретишь не часто. Как увидишь у человека хорошего коня, так и начинаешь ему завидовать... Ведь кони-то бывают разные: одни кусаются или лягаются, другие ходить не умеют... А твой Меченый, если ты его выходишь, будет добрым конем. Белка-то была хорошей породы.

Слова Базела лишний раз укрепили меня в принятом решении: Меченого не менять! Не надо мне никаких ослов! И хотя нам позарез нужна была лошадь или, на худой конец, осел, чтоб было на чем перевозить весь наш нищенский скарб, любовь к Меченому заглушила голос разума. Я не мог и представить себе: как это вдруг я его потеряю или, еще хуже, отдам другому!.. Я вытащил его, как говорится, из могилы, спас от верной смерти. Когда все от него отвернулись, я один верил, что он выживет. А теперь отказаться?! Ну уж нет!

А Меченый, как бы разгадав замыслы деревенских ребят, теперь совсем редко приходил к нам в табор. Будто опасался, что кто-то заманит и поймает его. Он ни на что на свете не променял бы свою лесную свободу.

Молодец, Меченый! Ясное дело, я не отдам его и за десяток самых лучших ослов. Нет, не отдам! Недаром Меченый понимает каждое мое слово; недаром Меченый мой настоящий друг; он частица моего детства, частица меня самого! Мы оба познали на собственной шкуре, что значит быть сиротой, что значит бороться в одиночку против оскорблений и унижений, что значит молча переносить мучительные страдания, сознавая собственную беспомощность. Рядом со мною был только добрый старый Мулон, а рядом с Меченым — я.

Но несмотря на все это, жеребенок больше не появлялся в таборе. А мне так хотелось «говорить» с ним, сказать ему: бояться нечего, я его никому не отдам, он останется

75

со мною и мы никогда с ним не разлучимся. Но напрасно я его искал. Напрасно звал целыми днями.

— Меченый, Меченый!.. — летел над густыми лесами Мадры мой одинокий голос — летел и тонул без ответа.

Ребята приходили ко мне еще несколько раз и все расхваливали этого таинственного осла-силача, способного даже тащить нашу телегу. Я уверял их, что жеребенок убежал, скрылся в густых, непроходимых зарослях леса и не показывается мне на глаза. Но в то же время я стоял на своем: нет, ни на какой обмен я не согласен!

— Небось он совсем одичал! — насмехались надо мной ребята.

— Не одичал, а просто-напросто разорвали его волки, — добавляли другие. — Здесь, в наших лесах, их хватает.

Меня мучил страх: «А вдруг и в самом деле его разорвали волки?»

—- Если б обменялся в свое время, был бы у тебя хоть осел! — насмешливо тянул конопатый. — А теперь ни жеребенка, ни осла.

Но я молчал и твердил про себя: все равно я его

разыщу!

И упрямо искал своего запропавшего красногривого жеребенка с белой отметиной на ноге.

А искал я его потому, что верил — жив он и не отзывается только из страха: как бы не увели его эти надоедливые ребята.

Но прошло еще несколько дней, а о Меченом ни слуху ни духу. Тогда-то я и поверил ребятам: значит, растерзали его волки.

Никогда больше не увижу я своего маленького друга. Никогда!..

Эта мысль не выходила у меня из головы. На душе было пусто и тяжело. Немая жестокая печаль охватила меня, будто потерял я в жизни самое дорогое.

XV

Совсем неожиданно подкрался конец лета. Чувство было такое, будто рассказывал тебе кто-то длинную и прекрасную сказку, а она вдруг — раз! — и оборвалась. Грустно стало без этой чарующей сказки — недаром ты породнился с ней, полюбил ее и не мог даже помыслить, что придет ей конец. Ты как-то сжился с ней, носил ее где-то там, в самой глубине своего сердца, ты был полон ею. И когда ты узнаешь, что она кончилась и продолжения пока не будет, тогда ты невольно закрываешь глаза, чтоб еще хоть немножечко побыть с нею, чтоб не видеть и не слышать, как умирает она, эта сказка.

Жаркие летние дни миновали; тихие звездные вечера уже не манили своей теплой, ласковой прохладой. Коварный холод заползал в наши открытые всем ветрам шалаши и звал в путь-дорогу, напоминая о злодейке-зиме, которая поистине страшна для цыган.

На смену цыганскому «летнему раю» шел «зимний ад».

А я так привязался к этой благодатной стороне! Си чала поля, луга, речка, вербы... А потом гумно, густые леса Мадры, этот таинственный мир, в котором исчез Меченый... Казалось, будто все, вся моя жизнь навечно связана с этими милыми сердцу местами, и с болью в душе я думал о том злосчастном дне, когда снова придется трогаться в путь по грязным осенним дорогам и ехать, ехать, не еная куда.

По утрам солнце, окутанное теперь каким-то серебристым туманом, поднималось поздно, а вечерами рано гасло. Роса обжигала холодом. Листва на деревьях сначала как- то поблекла, покраснела, а потом вдруг налилась золотым багрянцем, и на ней буйно вспыхнуло неудержимое пламя осени. Притихли леса, в поисках другого лета улетели по невидимым небесным дорогам птицы. Вслед за ними пришла пора трогаться в путь и нашему цыганскому каравану.

Все вокруг испуганно затаилось, печально поникло,

77

словно в ожидании какого-то неведомого зла, которое непременно придет, только вот неизвестно, когда и с какой стороны...

На гумне — никого, только пыль да ошметки соломы*

Смолк веселый галдеж в таборе.

Как-то утром двинулись в путь сразу несколько семей* Вообще-то я даже и не видал, как они уезжали; лишь утром заметил их опустевшие шалаши, грустно глядевшие в серую даль ранней осени.

Все чаще и чаще слышался жуткий посвист ветра-листо- тряса, бесцеремонно пересчитывавшего золотые осенние листья могучего явора. И редко, очень редко примешивался к нему голос скрипки: это Рапуш касался пальцами струн. Но в мелодии угадывался какой-то испуг: она взлетала, словно встревоженная птица, подавшая голос больше от страха, чем от желания петь, и снова исчезала.

В эти дни в табор стала наведываться Хенза, злая Хенза. Все лето она где-то пропадала, а сейчас, когда теплые дни уже отошли в область предания, Хенза, видимо, надеялась, что папаша Мулон сжалится над нею, одинокой бродяжкой, и возьмет ее к себе хоть на зиму. Ее неожиданные налеты снова будили во мне прежний отчаянный страх, который я уже испытал в тот самый вечер, когда она хотела выставить меня из табора.

Проклятый страх! Опять от него по всему телу ползут мурашки...

Однако Мулон и слушать ее не хотел.

— Заруби себе на носу, змея этакая: больше для тебя здесь места нет! Убирайся прочь, пока я не исходил тебя палкой!

Этот покладистый седой цыган, неспособный обидеть даже муху, был сейчас суров, непреклонен и безжалостен.

— Прочь! Прочь, подлая!..

Хенза что-то бормотала, грозила кому-то пальцем, и в ее зеленых глазах вспыхивала прежняя зеленая злоба. Но Мулон уже не обращал на нее никакого внимания... Так сло-

78

нялась она по табору еще несколько дней, будто осенняя полусонная муха, а потом вдруг исчезла.

К нам она так и не вернулась. Больше я ее не видал.

Вечером накануне отъезда папаша Мулон сидел под явором с незнакомым мне крестьянином и о чем-то долго толковал с ним. У крестьянина было некрасивое, измученное лицо, но, несмотря на это, в нем таилась какая-то скрытая доброта. Пока он, насупившись, что-то говорил Муло- ну, тот, слушая его, все время одобрительно кивал головой. Я сидел поодаль от них и, понятное дело, не уловил ни одного слова из их разговора.

Потом они подозвали меня.

— Таруно, — медленно, словно подбирая слова, начал папаша Мулон, — ты знаешь, что завтра мы уходим отсюда?

— Знаю... — кивнул я и вдруг почувствовал, как в груди пробежал холодок страха. Ледяная корочка подозрения сжала сердце: что-то будет!

Все молчали. И неожиданно, не знаю почему, я спросил:

— А куда мы пойдем?

— Никуда, — глубоко вздохнул старик и глухо добавил: — Пойдем по дождям, по ветрам, по неизведанным дорогам цыганской судьбы...