Динка прощается с детством

рассказанных наедине верному другу Хохолку.

Тревожно, тревожно на душе у Динки. Она уже не думает о себе, она думает, как смягчить незаслуженную обиду, как облегчить этот удар такому любящему сердцу? Ей вспоминается, как трудно было Хохолку приобрести этот велосипед и с каким торжеством он примчался на нем из города в первый раз.

"Теперь я буду ка-тать тебя каждое воскресенье!" - заикаясь от радости, сказал он тогда. И с тех пор, уже второе лето, каждое воскресенье он обязательно мчал ее, куда она захочет. Он говорил, что начиная с понедельника считает дни и часы, оставшиеся до воскресенья. Одно воспоминание об этом нестерпимо мучило Динку, она видела перед собой знакомые темные глаза, устремленные на нее с немым вопросом. Она хорошо знала, что эти умные глаза читают в ее душе лучше, чем она сама... И обманывать их бесполезно. Да и как можно обманывать друга?

Много мелких выкручиваний, обманов и просто детского вранья лежит на совести прежней Динки; никто лучше ее не обводил вокруг пальца своих домашних и даже прозорливую Катю. Но ведь все это было другое. А Динка росла, и многое из ее испытанного оружия становилось уже смешным и ненужным, жизнь ставила перед Динкой задачи всё труднее, всё серьезнее; эти задачи требовали глубины и смелых решений, но еще ни разу, ни разу они не требовали от Динки такой жертвы.

Динка молча сидела за столом, бегло и рассеянно улыбалась Лене, не чувствуя и не замечая, что он давно следит за ней ревнивым и беспокойным взглядом. А время шло, тревога гнала Динку навстречу приближавшейся развязке. Встав из-за стола, она машинально бродила по дорожкам сада, не сводя глаз с проселочной дороги, на которой обычно появлялся велосипед Хохолка.

"Как я скажу ему? Как скажу?" - мучительно думала Динка, а в глубине террасы стоял Леня, и сердце его сжималось от боли и сомнения.

"Она любит его... Она мучается... и сама не понимает отчего. Она заблудилась между нами двумя... Будь проклят этот день, когда мы уехали с Волги... Я мог бы увезти ее куда-нибудь на плоту, спрятать на Утесе... Нет, все это мальчишество... Макака... любая моя, как тяжко тебе..."

Леня решительно шагнул с крыльца и, проследив остановившийся взгляд Динки, увидел въезжающий с дороги велосипед.

- Макака! - сжимая холодную руку подруги, быстро сказал Леня. - Не говори ему ничего. Я пошутил. Макака... Слышишь меня?

- Слышу, - прошептала Динка, и губы ее дрогнули. - Я все понимаю, Леня... И ты не один, нас трое... Нас трое, - повторила она и, подняв три пальца, улыбнулась грустной, щемящей сердце улыбкой. - А должно быть двое! И из нас троих нельзя обмануть никого! - Она вскинула голову и выпрямилась, словно молодое деревце, стряхивающее с себя дождевые капли.

- Что ты хочешь делать?

- Я люблю тебя, - прошептала Динка. - Из нас троих ты самый счастливый. Но сейчас уйди. - Она оттолкнула его руку и пошла навстречу Андрею. Она шла улыбаясь, и в улыбке ее была такая боль и такая необычайная нежность, что запыленный, усталый с дороги