Старый букварь

Остановился вдруг, топнул ногой, не выдержав:

— Нету их!

Ребята испуганно переглянулись и ничего не поняли. Что это с ним, старым, стряслось: топнул так, даже ёлка закачалась. Смотрят на него, стараясь разгадать по лицу, по глазам, что же такое может быть, и ничего не могут узнать. Дед часто так: скажет слово, а что оно значит — пойди разбери.

В этот раз старик изменил своим правилам. Топнул ногой снова, ещё и кулаком припечатал.

— Нету тех стрелок чёрных! Нету! Каюк им!

Надежда Фёдоровна как стояла, так и присела. Добро, скамейка рядом нашлась. Сняла стёклышки очков — на переносице с двух сторон остались бледные вмятинки от пружин. Зато щёки сразу зарозовели, морщинки разгладились, глаза загорелись радостью. Никогда не было с нею такого, чтобы она вот так как-то сразу вся помолодела.

— Вот и на нашу улицу праздник пришёл, — сказала тихо.

Времени прошло не так уж и много, а малыши преуспели немало. Научились читать! И не было того места в букваре, старом дедовом букваре, где бы они не побывали.

— Мы не рабы! — читает без запинки Федя Плотников.

— Рабы — не мы! — вторит ему Таня.

Тревожно залаяли дворовые собаки. Откуда-то издалека донеслось еле уловимое подвывание мотора. Давно уже, с тех пор как перестала работать лесопилка, не появлялись в Беловодовском лесничестве автомашины. Ребята решили, что это им показалось, тем более Надежда Фёдоровна ничего не расслышала.

Вскоре вой моторов повторился с удвоенной силой. Его отчётливо донёс порыв ветра. Ребята повскакивали из-за парт и, процарапав на стёклах наморозь, прилипли к окнам. Перед ними открылась единственная в Беловодах улица.

Что-то непонятное творилось в посёлке. Федя протёр лучше стекло, приник глазом, увидел, как из-за поворота, из-за сосен, осторожно выехали две диковинные машины. Сперва они словно бы огляделись и лишь затем передвинулись ближе. Одна из них, клюнув носом, остановилась у въезда, возле его избы, другая живо прошла неезженой дорогой и остановилась за школой. Прогрохотала, сотрясая стены, загородила свет в окне чёрным ящиком со свастикой на боку. Чудовища какие-то, а не машины. Гибриды на гусеничном ходу сзади и обычными шинами впереди. Остановилась вторая машина за домом, тоже клюнув носом с разгона, и в тот же миг из брезентового кузова прямо в снег стали сыпаться люди в чёрных шинелях и железных шляпах. Поля у шляп куцые, шинели длинные путаются в ногах.

Ребята в недоумении посмотрели на учительницу. Надежда Фёдоровна сидела за столом, как прежде, лицо её было спокойным, только чуть побледнело.

Федя опять припал к своей амбразуре — чёрные шинели к тому времени щербатым частоколом оцепили школу. Отделяют домик деда Матвея от леса и от посёлка, в окружение берут. У каждого в руках небольшая коряга из железа, за поясом по две, а то и по три гранаты с деревянными голышами длинных ручек. Одна за другой замолчали в посёлке собаки.

Учительница очнулась от забытья, начала собирать зачем-то чернильницы. На беду одна чернильница выпала из рук и разбилась. А Федя увидел, что учительница собирает чернильницы, схватил старый букварь и сунул его за пазуху.

Во дворе дерзко перегукивались в морозном воздухе на чужом языке голоса. Щёлкнула щеколда, но никто не заходил. Лишь холод ледяным дыханием подступил к детским ногам. Кто-то приблизился к окну. Сторонясь, постучал чем-то железным в раму.

— Матфэй, вихади!..

От стука пушок инея осыпался на подоконник. И всё затихло. Лишь тикают на стене, как прежде, часы. Странно, что они тикают, не остановились Отсчитывают страшное время…

На улице снова зашумели, а что там творится — не разобрать. Только топот сапог стал слышнее и, значит, ближе. Открылась дверь настежь — показалось чёрное рыльце автомата, потом железная каска с глазом. Много их сразу ввалилось в горницу — не проглянешь. Все рослые, крупнолицые. Подбородки шарфами повязаны. И шинели на них не чёрные, как показалось вначале, а зелёные. Впереди себя рыльца коряг-автоматов держат наизготове.

Смотрят: парты расставлены в простой избе с ухватами у печки, на полу свежее пятно от чернил. Старушка сидит за столом в пенсне, руки сцепив, даже головой не повела. По углам ребятишки с испуганными глазёнками.

— Шуле? [2] — догадались.

Один из них подошёл к столу, взял карандаши и бумагу. Стал подозрительно рассматривать.

— Дойч? [3]

Да тут поднял на свет, увидел паучки, и всё прояснилось. Как зашумят они все разом, обнаружив бумагу с водяными знаками, как замашут руками, перебивая друг друга, поглядывая на учительницу. И понятно всё, хотя и говорят не на нашем языке. Очень понятно, без перевода понятно, без словаря. Дед Матвей, бывало, одно слово вправит — и то запутает, с толку собьёт. А тут сплошь идут те непонятные слова, а ясны, до боли ясны.

Начали они выгонять школьников на улицу.

Федюшка, не помня себя, прибежал домой матери нет: в лес, видно, подалась за валежником.

Припал к окну, процарапал, оставляя фиолетовые полосы, глазок. Увидел чёрные на снегу силуэты.

Один лез на чердак, другой держал внизу лестницу, приставленную к стене. Коряга-автомат у него, подбородок задран кверху, каска чуть не сваливается. И говорит что-то тому, который лезет. Лестница прогибается, не иначе, хочет сбросить грузную тушу.

Ещё трое пошли в конюшню, где обычно стоял Король, где так и остался дедов плотницкий верстак, сделанный на скорую руку. Сено ворошат. Управились они быстренько — и в доме, и на чердаке, и в сарае, — быстро у них всё выходило. Вывели старушку.

Надежда Фёдоровна была в той же своей неизменной шубке из лоскутков, в поношенных сапожках со множеством застёжек. Из-под меховой шляпки холодно поблёскивали стёклышки пенсне. Учительница смотрела отрешённо куда-то вдаль, не замечая шинелей.

Федя увидел старую шубку в лоскутках, кинулся к двери. Ударился с разгону во что-то мягкое.

— Куда ты?!

Это была мать. Она прибежала из лесу — чуяло её сердце беду. Прижала сына к себе — последнюю надежду, всё ещё не веря, что он живой. И, когда он попробовал вырваться, сильнее сжала руки, чувствуя, как отчаянно колотится-клокочет его сердце.

Тем временем старушку посадили в крытый брезентом кузов диковинной машины, выцедили из квадратных канистр бензин не на землю — в вёдра. Плеснули на крышу, занесли в избу, потом намотали на палку тряпку, окунули в ведро. Подожгли — и бросили в сени. Огонь ухнул, земля вздрогнула так, что в окне, за которым стояли мать с сыном, осыпался фиолетовый снежок.

До поздней ночи стояло над Беловодовским лесничеством красное кровяное зарево. Никто, даже самые малые, не спал в посёлке. Через проталинки в окнах смотрели, как в огромных сугробах бьётся над крышей дедовой хаты пламя пожара и как обрушиваются вниз, на землю, огненные брёвна стропил, выбрасывая вверх, высоко в небо, золотые бесчисленные искры…

Рано утром, на рассвете, появились в Беловодах лесные люди. Приехали на лошадях, спешились возле чёрного пепелища. У каждого — автомат на груди или карабин за плечами. На шапках — огненные ленточки наискосок. И у деда Матвея — теперь открыто.

Замер он рядом с Королём, голову опустил. Смотрит, как розовые жилки по древесным углям до краёв добегают. Его левая рука бинтом перевязана, автомат через плечо сзади.

— Не уберёг… — упрекнул себя.

Начали сходиться люди. Марина Семёновна, Анна Маленкина, Пелагея Назарова. Никто не мог усидеть дома. Давно уже на беловодовской улице — с майских дней — не собиралось столько народу. Пришли и самые малые к своей школе. Стоят понурив головы, молчат. У Танюши Голубевой котёнок на груди, тот серый котёнок, что приехал сюда в огромной муфте из меха, что выгревался на печи, его девочка успела спрятать за пазухой и спасти.