Старый букварь

Учительница чуть заметно улыбнулась. И когда установилась тишина, взяла букварь. Тот самый, что долгие годы покоился в сундуке. Тот старый букварь, который она, учительница, когда-то давным-давно подарила ему, своему ученику. Тот букварь, который возвратился теперь снова к ней. Взяла в руки старый букварь — стёклышки пенсне вздрогнули. Посмотрела на седое темя — морщинки у её глаз сошлись гуще. Ишь ты, подумала, выучиться не выучился как следует, а книгу сберёг. И то заслуга. Развернула букварь, обратилась к ученикам:

— Дети, а кто из вас умеет читать?

Федюшка тоже, как дед Матвей, у гнул голову бычком. Глаз поднять не смеет. Темя показывает. Только не седое, а пушисто-белое, как пенка. Его стесняло то, что он хотел так поздороваться со своею будущей учительницей за руку. Как с мужиком. А теперь разогнуться не может. В сучок, что на столе, глаза упёр. Рассматривает в нём трещинки. На чёрта они ему сдались, те трещинки, когда в классе так интересно!

— Или никто из вас не умеет читать? — снова спросила учительница.

Все молчали, переглядываясь. Никто не решался поднять руку. Дед Матвей по этому случаю смущённо покашлял. Вот так-так! Стало быть, понапрасну возил он их в Иволжино, Короля гонял, мёрз, ожидая, пока закончатся уроки. Стало быть, и им, как когда-то ему, ученье не пошло впрок?

Федюшка глянул косо на своего «заведующего учебной частью», жаль ему стало старого. Мальчик не понял, конечно, того, что думал дед Матвей. Не понял, а почувствовал, что старику нехорошо. Оттого он и покашливает. И нехорошо ему, как это расценил Федя, из-за них, учеников, из-за того, что все молчат. И тут кто-то словно дёрнул его за рукав, и его рука сама потянулась вверх. Рука тянется вверх, а голова ещё ниже опускается. Но, глядя на него, подняли руки и другие. Осмелели. Павлушка Маленкин, Люба и Люся Назаровы. Даже перваки подняли руки.

— Все умеют читать? Вот и хорошо, — сказала учительница.

Конечно, не все умели читать. Так получилось, что все подняли руки. И оттого, что они обманули учительницу, стало неловко. А руки убрать назад не могут.

— Хорошо, — повторила Надежда Фёдоровна и придвинула раскрытый букварь Плотникову, почитай-ка нам, пожалуйста, ты, Федя.

Щёки чуть не треснут. От красноты. Кожа горит, как на морозе. Он, конечно, не видит, как покраснел, а чувствует. Глаза набухли слезою.

— Что же ты молчишь?

Сорваться с места, выскочить вон, на улицу, на простор, вздохнуть свободно, — так пальцы приварились к скамейке. Не оторвать. Навечно прикипели к школьной лавке.

— У него, дети, определённо нет языка, — сказала Надежда Фёдоровна.

Павлушка с Серёжкой Лапиным да и сёстры-близнята рассмеялись от такой шутки. Только Феде не до смеху: всегда влипнет в какую-нибудь историю. Сопит в две дырочки носа, ещё ниже голову нагнул. Затылок показывает, какой он у него есть: беловатый, с золотистой подпушью волос.

— Дети, у него есть язык?

— Есть!

— Есть, есть язык! — закричали ученики.

Как же — нет, есть у него язык! Все видели!

— А ну, Федя, покажи: есть у тебя язык?

Когда Надежда Фёдоровна так сказала, Федя чуть разогнул спину, запрокинул голову, высунул краешек розового, в пупырышках, лоскутка. А как же, есть у него язык, посмотрите!

Все рассмеялись. Стало весело. Даже Федюшка хохотнул. Фыркнул неожиданно — выдул пузырь из носа. Рассмеялся окончательно — и вся тяжесть, что налегла на него, мигом снялась с плеч разом. Всё стало просто. Провёл пальцем под носом, глянул на учительницу.

— Так ты умеешь читать?

Федя покачал головой.

— А почему руку поднял?

— Попробовать хочу.

Смеялся и дед Матвей. Редко с ним такое случается. Чаще он лицо своё в строгости держит. Для важности. А тут не выдержал. Захохотал так, что борода затряслась над грудью. Слёзы выступили на глазах. Махнул рукой, качнул головой, довольный.

— Ну, успокаивайтесь, — сняла пенсне учительница двумя пальчиками и так, без очков, стала вовсе какой-то своей, домашней. — Значит, хотите учиться?

— Хотим! — закричали дети.

— И ты, Павлик, хочешь учиться? — обратилась Надежда Фёдоровна к Маленкину.

Павлушка Маленкин испугался, что к нему обратились. И куда подевался смех. Краска хлынула в лицо, стала густить щёки. Так, что веснушки начали сливаться воедино. Язык отобрало.

— У тебя тоже нет языка? — улыбнулась учительница.

Вот напасть пошла. И откуда ей, чужой учительнице, знать, как он учился? Что она взялась за него? Будто других нет!

— А ты читать умеешь?

Он умеет! Как же! Целый год ходил в школу. Настоящую, не такую, как эта. Нужна она ему! Хата какая-то, а не школа. Он мог бы и вообще не приходить сюда! Обойтись без такой школы!

— Хорошо, дети, — обратилась учительница ко всему классу. — Кто же из вас хочет всё-таки почитать первым?

— Я, — сказала Люся Назарова и подняла руку.

И тут все осмелели окончательно, стали тянуть наперебой выше других руки.

— Я!

— Я!

— Нет, я!

Схватился с места и Павлушка Маленкин.

— Я читать буду! Я!..

— Только не надо кричать, — заметила учительница. — Руку на локоть поставь, я увижу. Вас этому учили?

— Учили!!! — в один голос ответили ученики и начали ставить локти на стол.

— Вот и молодцы. Почитай нам, будь добр, Павлик Маленкин. А мы послушаем.

Учительница чуть отошла и поправила пенсне. Морщинки лучиками собрались вокруг её внимательных глаз.

Маленкин набрал побольше воздуха в грудь, упёрся глазами в страницу — и словно бы в воду нырнул: буквы разлетелись в стороны, как мальки. Хочет собрать их к месту, а они не даются. Что за напасть на него нашла? Или разучился за такие длинные каникулы?

— Ты в школу ходил? — спросила Надежда Фёдоровна.

— Угу, — кивнул Павлушка.

— Отчего же не читаешь?

— Так буковки скачут… — растерянно ответил Маленкин.

— Ну это сейчас пройдёт. Ты посиди, успокойся, а я вот о чём расскажу ребятам. Не слыхали, как однажды даже ослика обучили грамоте?

— Это как же? — вытянула шейку Танюша.

Дед Матвей повёл бородой, насторожился. Глянул на учительницу непонятными глазами.

— Его вывели на площадь в седле и попоне, расшитых золотом, и он, грамотный ослик, стал раскланиваться во все стороны публике, что собралась его послушать, как он читает. Потом ослик пошёл к скамейке, на которой лежала книга…

Ребята слушают, затаив дыхание, а дед Матвей не выдержал — поднялся с места. Заспешил уходить, будто у него дело так срочно и объявилось.

В глаза никому не глянет и недовольный чем-то. Бровь его одна заломилась. Она всегда заламывается, если он осерчает. И чем его кто обидеть мог? То повеселел, расшевелился, смеялся, а то вдруг, как про ослика начали, такая тёмная туча на него нашла, что ночь в глазах — и только.

— Мне, извиняйте, пора, — буркнул в бороду и хлопнул в сердцах дверью.

Надежда Фёдоровна хотела остановить его, задержать, да растерялась как-то. Смотрит ему вслед, а дед шапку, тулуп в руки взял, к порогу направился, сказать ничего не смеет.

Не знали, конечно, дети, что ту историю про грамотного ослика Надежда Фёдоровна рассказывала ещё в ликбезе, где обучались взрослые.

Перебросились они многозначительными взглядами, понимая друг друга: сколько времени упущено понапрасну. Дед не выдержал и ушёл.

Только из того молчаливого разговора, что между ними случился теперь, дети ничего не поняли. Смотрят то на учительницу, то на закрытую дверь, никто слова не может молвить.

— Хорошо, дети, — выговорила, наконец, Надежда Фёдоровна.

Ученики подумали, что учительница будет про ослика продолжать. Очень уж хотелось им знать, что было дальше с этим четвероногим грамотеем. Как он оскандалился, конечно, перед народом, потому что какой же осёл может читать?!

— Хорошо, — повторила она ещё раз, хотя чувствовалось, что ничего хорошего у неё на душе не было. Надежда Фёдоровна произнесла это слово так, что его надо было понимать наоборот: «плохо». А почему — плохо, детишки не знали. Сверкнула стёклышками пенсне, взяла свой узелок в горошинку. Развязала его, вынула оттуда каждому по тетрадке. Тетрадей оказалось больше чем учеников. Остановилась она с тетрадкой у того места, где только что сидел дед Матвей усмехнулась: