Семьдесят неизвестных

Потом велел позвать к себе Наташу.

— Радуйся! — бросил ей, даже не поздоровавшись. — Всё дело мне испортила. Магазинщики как сговорились: все требуют твои модели. Уже из торготдела звонили. Что молчишь? Что молчишь? — раскричался вдруг он и, не дав ей рта раскрыть, снова заговорил с угрозой в голосе: — Учти, через три недели они вернутся в школу, а ты вернёшься ко мне.

— Не к вам, а на фабрику, — непримиримо уточнила она.

— Ко мне на фабрику! — опять закричал он. — Пока я ещё директор фабрики, не придирайся к словам. — Он побегал по комнате, хмурый, злой. — Вернёшься — и я тогда припомню тебе этот номер с Сергеевым.

— А что Сергеев? — сразу насторожилась Наташа.

— Она не знает, конечно, она ничего не знает! Глядите, люди, какой ангел безвинный… Жених твой, жених, автоинспектор Сергеев, который не жуликов-леваков ловит, а проколы делает честным автолюбителям. Ему, видите ли, показалось, что я при обгоне… Словом, неважно! А вот то, что он директору швейной фабрике названивает…

— Он вам звонил? — сдвинула брови Наташа.

Илья Титович сразу вспомнил: Сергеев просил не говорить. А ведь в талоне уже три прокола. Ещё один и… Придраться всегда можно, стоит только захотеть!

— Модели где брала? — круто повернул он разговор.

— Частью из журналов, частью сами придумали… А когда он вам…

— «Сами, сами»!.. — перебил её Илья Титович. — Тоже мне модельеры нашлись!

— Мы с девочками на заводы ходили, смотрели, с рабочими советовались.

Зазвонил телефон.

— Слушаю! — не слишком любезно буркнул Илья Титович.

— Говорит Сергеев, здравствуйте. Вы мою бумагу об учениках уже получили?

— Опять вы? — сразу ощетинился Илья Титович. — Какую там ещё бумагу?

— Я поддерживаю предложение вашего инструктора. Очень дельная мысль! Действительно, нет смысла выделять фабрике специальные средства на учеников. У вас есть замечательный резерв — десятиклассники. Готовьте их, заинтересовывайте, создавайте возможности для дальнейшей заочной учёбы — и часть их придёт на фабрику. Инструктор права…

Илья Титович чуть не задохся от ярости:

— Слушайте, вы! Это… это просто наглость!

— Позвольте…

— Не позволю! По какому праву вы суёте нос в мои дела? Я сегодня же зайду к вашему начальнику, и тогда мы ещё посмотрим… посмотрим…

Он швырнул трубку и, багровый, прерывисто дыша, повернулся к Наташе:

— Вот, пожалуйста! Опять твой автоинспектор! Что теперь скажешь?

— Илья Титович, я его ни о чём не просила!

— Всё! Идите! — перешёл он на «вы» и отвернулся к окну, давая понять, что разговор окончен.

Наташа вышла, и тотчас же в кабинете появилась секретарша, принесла почту. Глаза у неё были красные, заплаканные.

— Что там? — нарочно грубо спросил Илья Титович, заглушая поднявшуюся жалость к ней.

— Бумага. Из управления.

Илья Титович, предчувствуя недоброе, схватил бумагу. Прочитал — и обмяк.

— Что с вами? — испугалась секретарша.

— Не тот Сергеев! Не из ГАИ — другой!.. — шептал он совершенно непонятное ей. — А я ему — наглость! А я ему — куда суёте нос…

Илья Титович не отрываясь смотрел на бумагу. В ней запрашивалось мнение руководителей предприятия об отмене, в качестве эксперимента, ученичества на фабрике.

Бумага была подписана начальником управления швейнотрикотажной промышленности А. К. Сергеевым.

На следующий день директор прямо с утра неожиданно пришёл в цех, где работали школьницы. В руке он держал объёмистый пакет. Девочки уставились на него удивлённо, притихли.

Он скинул пиджак, скомандовал:

— Халат!

Наташа помогла ему влезть в узкий, не по размеру халат.

— Всё! — сказал он. — Теперь я сам за вас возьмусь.

Положил на стол пакет, открыл его. Девочки смотрели на него, как на фокусника. Но в пакете оказалось всего-навсего несколько их изделий из мешковины.

— Это, по-вашему, швы? — Он поднял куртку над головой. — Это волны морские, а не швы! Чему вас только инструктор учит? Такие швы стыдно заказчику показывать. А ведь у нас не кто-нибудь заказывает — магазины. Вот! — Он рванул куртку по шву. — А теперь смотрите, как надо делать швы.

Илья Титович сел к машине, направил под лапку крой. Потом сунулся носом чуть ли не под самую иглу, нажал педаль электропривода. Раздалась серия звуков, быстрых и отрывистых, как пулемётная очередь.

— Всё! Смотрите, учитесь! — Он подал куртку обступившим его девочкам. — Нет, вы возьмите линеечку, проверьте.

Наташа стояла в стороне и улыбалась.

Таким Илья Титович ей нравился, очень нравился.

Он был настоящим мастером швейного дела.

Семьдесят неизвестных

Семьдесят неизвестных — так я их всех тогда прозвал. Не вслух, конечно, а про себя. Их и в самом деле было ровно семьдесят, и все мне совершенно неизвестны. Я смотрел на них, они смотрели на меня, — для них я тоже был вопросительным знаком в голубой футболке с красной полосой на груди.

А рядом со мной стоял ещё один неизвестный, семьдесят первый. Я знал, как его зовут — Пётр Петрович, знал, что он завуч по производственному обучению, а теперь начальник лагеря труда и отдыха сельской школы. Но разве этого достаточно? Ведь, слышал я, говорят: чтобы узнать человека, надо с ним пуд соли съесть. Я, правда, тогда не понимал, почему именно пуд соли; куда приятнее пуд мороженого или конфет. Это только потом до меня дошло, что на сладком никого не проверишь, до сладкого все охотники.

Так вот, неизвестный этот Пётр Петрович кладёт мне руку на плечо и говорит:

— Ну, лампочки-фонарики, пополнение к нам пришло.

Это у него присказка такая — «лампочки-фонарики». Сам он её и не замечает, вроде не сказал ничего. А я так даже рассмеялся, когда первый раз услышал.

— Знакомьтесь, ребята. Это ваш новый товарищ, Витя Коровин.

— Коровкин, — поправил я, и они все заулыбались.

— Ну, пусть Коровкин, лампочки-фонарики. И будет теперь этот самый Коровкин учиться в нашей школе.

Я сразу сказал:

— Только не долго. Моего папу всего на год прислали, самое большее — на два. У нас в городе даже квартира осталась, бабушка с дедушкой караулят.

Семьдесят неизвестных стали смеяться, словно я что-то такое развесёлое сказал. Чудаки! Если бы я хотел их насмешить, они бы на землю попадали от хохота. Но мне не до смеха было. Лето, каникулы, все добрые люди в футбол гоняют с утра до полуночи или из речки не вылезают, а ты тут отбывай лагерь труда и отдыха.

— Ну, Витя, — это Пётр Петрович мне говорит, — давай вместе решать, где работать будешь.

И тут семьдесят неизвестных сразу зашевелились, загалдели. Одни кричат:

— К нам его!

Другие тоже стараются:

— Нет, к нам, к нам!

А я себе думаю: понятно! Каждому охота лишнюю рабочую силу себе заполучить. И неплохую силу. Я утром, если не просплю, всегда физзарядкой занимаюсь. Вот уже полгода. Мускулы такие на руках нарастил — издали видно.

Стою, молчу. Жду, чем этот невольничий рынок кончится. А что мне говорить? Я же не знаю, какие у них тут работы. Знал бы, высказался бы тогда за самую лёгкую — и дело с концом. А так влипнешь ещё, потом сам себя ругать будешь последними словами.

И вдруг слышу, девчонка одна что-то пищит про карусель. Я сразу навострил уши. Карусель? Конечно, нет у них здесь такой карусели, как в нашем городском парке, — на той бы я потрудился! Но, может, карусельный станок или там ещё что-нибудь из техники. Всё лучше, чем в поле под солнцем тяпкой ковырять.

Я и говорю:

— Пишите добровольцем на карусель.

Они опять смеяться. Да что такое! Только рот раскрою — им смешно.

Пётр Петрович тоже улыбается.

— А ты знаешь, что за карусель? Доильная установка такая. И там у нас одни девочки работают, доярки.

Как быть? Назад пятиться, как рак? Чтобы они ещё больше смеялись? Нет!