Валя offline

Некоторое время мы молчим.

— А мне она сказала, что ты умер. И что баба Лиза умерла.

Папа смотрит на меня с каким-то странным лицом. Как будто на него северный ветер дунул.

— Она так сказала?

— Да. И письма твои никогда мне не показывала.

После этого папа больше уже не шутил и не веселился. Он довёз меня до дома и уехал, так ничего и не сказав.

Когда ты влюблён в какого-нибудь человека, то всё время думаешь о нём. Может, даже и не хочешь думать, а всё равно думаешь. Само собой так получается. А ещё об этом человеке хочется постоянно говорить. Наверное, потому, что он поселился у тебя внутри и сидит там двадцать четыре часа в сутки. Когда ты спишь — он тебе снится, а когда бодрствуешь — тоже хочет бодрствовать вместе с тобой. Просто ему скучно сидеть там у тебя внутри, и он вылезает наружу.

Мне хочется думать и говорить о Максиме (Боже, Боже, я люблю его до смерти!). О том, какой он необыкновенный и какие необыкновенные он рисует картины! О том, какие у него морские глаза! О том, что сегодня на большой перемене, после математики, он сказал:

— Я в буфет. Тебе хот-дог купить?

Купить ли мне хот-дог? Да! Купи мне хот-дог, плиз, плиз! А лучше пойдём в буфет вместе, вместе отстоим в очереди и вместе купим по хот-догу и сок. Мы будем стоять у перил между третьим и четвёртым этажами, есть хот-доги, запивать их апельсиновым соком и болтать. О чём? Неважно! Можно попросить Максима, чтобы он рассказал о затонувшей бригантине, которую летом нашли дайверы — совсем рядом с берегом. Максим видел, как её поднимали со дна, — всю в ракушках и водорослях. Он рассказывал про это мальчишкам в классе, я слышала. Или можно спросить, какой фильм он смотрел недавно или какая у него любимая компьютерная игра. А ещё лучше попросить, чтобы он помог мне разобраться со смартиком. Я научилась пока только звонить и отправлять эсэмэски.

Я читала в «Космо» у Дины, что, если хочешь понравиться парню, надо попросить его о помощи. Они это просто обожают, мужчины. Сразу чувствуют себя сильными и нужными — это такой врождённый инстинкт с доисторических времён.

И я хочу ему сказать: «Давай пойдём в буфет вместе».

Но тут к Максиму подходит Чиж, Андрей Чижевич. В ушах у него сверкают камни, и он уверен, что похож на Дэвида Бекхэма — такой же крутой футболист и стильный мэн.

— Пошли похаваем?

И Максим, конечно, уходит — ведь они лучшие друзья.

А я — кто ему я? Даже ответить не могу нормально, когда спрашивают, хочу ли я хот-дог.

Максим исчезает в коридоре, а Чижевич в дверях вдруг оборачивается и орёт:

— А Макс у нас ужасный бабник — у него все бабы ужасные!

Как смешно!

И я опять сижу за партой одна, и думаю о Максиме, и хочу о нём говорить. Но с кем?

С мамой нельзя — она не поймёт. Скажет: «Не забивай себе голову всякой ерундой, тебе надо учиться!» С папой? С ним как-то неловко говорить о таких вещах, всё-таки он мужчина. Может, с Диной?

Я смотрю на неё критически: сидит за партой со своим ненаглядным айфиком. На лице хитрая улыбочка, порхают пальцы — с кем-то чатится. С ней тоже нельзя — сразу всем разболтает.

Если бы Лиза была жива! С ней можно было говорить о чём угодно — она всегда знала, что нужно ответить и когда стоит промолчать.

Наташа! Я вдруг вспоминаю, как классно мы ехали тогда на её белом кабриолете и как какой-то взрослый парень назвал меня красоткой…

Точно. Я поговорю о Максиме с ней.

Мы сидим на летней веранде ресторана «Зебра» — вокруг всё чёрно-белое, даже диваны и тарелки. И официанты чёрно-белые, как из кино про Чарли Чаплина. А перед глазами море — белое-белое. Такое солнце — всё на улице выгорело, даже тени. В глазах и в носу тоже море — дует тёплый бриз с далёкого турецкого берега. Даже в ушах море, как в морских раковинах, — это ссорятся с рыбаками чайки и волны. Волны не ссорятся — просто шуршат себе…

Наташа разглядывает меня с видимым удовольствием. На мне оливковое платье в сиреневый горох, которое мы вместе покупали в бутике, и красные босоножки.

— Ты сегодня птица из буйных тропиков, — говорит Наташа. — Яркая. Гордая. Оливковая, сиреневая, красная!

— Попугай?

— Нет, скорее колибри.

Мама в тот раз всё-таки не выбросила шмотки. Вернее, вечером выбросила, а утром вынула из мусорного ведра и сама все постирала.

— А чем увлекается этот твой Максим?

Наташа ест суши, и я тоже пытаюсь их есть, но у меня пока плохо получается двигать палочками. А есть так хочется, что я готова умять собственные босоножки.

— Он капитан футбольной команды, — с гордостью говорю я. Мне нравится, что Наташа назвала Максима «моим».

— Ух ты, молодец какой! А ты играешь в футбол?

— Я? Нет.

— Тогда это нам не подходит. Ещё что-нибудь о нём знаешь?

— Мы вместе в художку ходим. Он корабли рисует лучше всех!

— А чего ты молчишь? Это же то, что надо!

— В смысле?

— Понимаешь, мужчина — он как дитя! Обожает, когда женщина разделяет его интересы. Причём не поверхностно, а чтоб вся душа в этот его хоккей или рыбалку была вложена без остаточка! Он это сразу чует, как гончий пёс. Потому что его интересы — самые интересные интересы во всей вселенной. А если ты другого мнения, то автоматически отдыхаешь. Вот мы с твоим папой, например, вместе работаем. У нас общие дела, заботы. Это, знаешь, как сплачивает? Но это нам так изначально повезло — никому не пришлось ни под кого подстраиваться. Тебе тоже с художкой повезло — это ваш общий интерес. Ты вот что сделай…

Я догадываюсь, как это сплачивает. Мама никогда не разделяла папиных интересов, потому что у неё было полно своих: школа, ученики, наука — она у меня кандидат педагогических наук. А папины командировки она терпеть не могла, потому что считала, что в них нет никакой пользы. Его коллекцию минералов она пылесборником называла, и папа прятал ее в гараже.

Польза должна быть во всем, чем бы человек ни занимался, — так думает мама. А я, наоборот, думаю, что заниматься нужно только тем, что делает тебя самого счастливым. Я счастлива, когда рисую, хотя пользы от этого — ээээ… почти никакой. А папу счастливым делали его камни, и Наташа это поняла и приняла, а мама нет. Хотя она умнее и образованнее. Она умнее, а Наташа хитрее. Или мудрее?

— …Ты меня слушаешь?

— Да, прости. А можно я спрошу?

— Конечно, спрашивай! Всё, что хочешь.

Всё-таки она классная, Наташа. Не заигрывает со мной и не сюсюкает — это сразу видно. Разговаривает, как с равной, хотя зачем я ей сдалась? Она вполне могла бы обойтись встречами на папин день рождения — раз в год.

— А почему у вас нет детей? — спрашиваю я, и мне тут же становится страшно.

Но нет. Наташа и глазом не моргнула — сидит, улыбается.

— Почему нет детей? Да ты знаешь, не хочу. — Она отмахивает от лица невидимую муху.

— А папа?

— У папы есть ты. И всегда была. А у меня забот полон рот.

— Но ведь ты же можешь сидеть дома, не работать…

— Могу, конечно. Но не хочу. Знаешь, у меня с детства характер такой — я страшная непоседа. Мне когда было двенадцать лет, я из дома сбежала, представляешь? Поехала во Владивосток автостопом — хотела на живых японцев посмотреть.

Ничего себе! Я поражена. В двенадцать лет! А ведь мне уже тринадцать, и ничего такого в своей жизни я ещё не совершила… Ни одного поступка, ни единого подвига за все свои тринадцать лет! Скучная я всё-таки — как недосоленный рис в этих суши.

— Меня на следующий день поймали — милиция.

— И что было?

— Мама выдрала, как Сидорову козу.

— А папа?

— Папы у меня нет, с рождения.

Надо же — и папы у неё нет, совсем как у меня. Вернее, сейчас-то папа у меня есть, но ведь я тоже долго думала, что его нет.

— А потом у меня же фигура! Это я возвращаюсь к вопросу о детях. 90–60–90, ну или что-то около того, — смеётся Наташа. — Ты всё поняла насчёт Максима?