Скажи, Красная Шапочка

Она вздыхает и одним глотком допивает остатки кофе. Когда допьешь, делай так, — говорит она и опрокидывает чашку на блюдце, левой рукой трижды крутит чашку и что-то говорит по-польски, потом ставит блюдце на стол и осторожно снимает чашку.

Вот, — говорит она, так я читать будущее на кофейна гуща.

Много дети, — говорит она и похлопывает себя рукой по животу. Я конечно, не вижу тут ничего особенного, кроме того, что у нее явно уже есть много детей, младший грызет крендель и что-то невнятно лопочет.

С некоторым недоверием я кручу свою чашку, фрау Бичек неторопливо говорит свои странные слова, я повторяю их за ней, потом осторожно опрокидываю гущу, она прилипает к блюдцу и похожа на маленький черный пирожок. Ага, — говорит Бичек, влюбилась!

Я опять краснею до ушей и опускаю взгляд, что за глупости, я — и вдруг влюбилась!

Она ковыряет черенком кофейной ложечки в темных крошках, на ее дружелюбном лице глубокие морщины.

Темные облаки, — говорит она, не глядя на меня, крутит блюдце в разные стороны, наблюдает за тонкой струйкой кофе, как она растекается по фарфору.

Очень темные облаки, тут молодой человек, солнце, а тут… кто-то еще, темные облаки, будь осторожна, это кто-то злой, — говорит она и ставит блюдце обратно на стол. Ой, не пугаться, — говорит она и гладит мою руку, ты сильная девочка.

Потом показывает ложкой на окно позади себя и говорит: погляди, только осторожно!

Я подкрадываюсь к окну, выглядываю наружу через щелку в занавеске. Внизу Муха накручивает круги на велосипеде, один круг он проезжает на заднем колесе, как в прошлом году, под шинами хрустит гравий.

Как вы узнали? — шепчу я, с уважением глядя на Бичек.

Ах, да он тут все время, — говорит она невинно, я его уже раньше видеть.

Мы улыбаемся друг другу, у нее огромные желтые зубы, наверно, даже отбеливающая паста не помогает.

Ну, беги, — говорит она, я отдам дедушка корзинка.

Правда? — говорю я и чувствую, как из живота поднимается теплый луч, он проходит по шее, по лицу, я вскакиваю и пулей вылетаю из квартиры, вниз по лестнице на улицу, мой велосипед блестит на солнце, и я слышу, как Муха меня зовет.

Эй, задавака! — кричит он.

Потом мы мирно едем рядом. Когда выезжаем со двора, мне кажется, что я чувствую на спине взгляд дедушки, но мне все равно, я сильная девочка, по крайней мере, сейчас, я сильнее нажимаю на педали, чтобы поскорее избавиться от неприятного чувства в спине, этот взгляд как будто давит на нее.

Мы поворачиваем за угол, а там — только солнце и голубое небо. Мы едем к ближайшему кафе-мороженому, это крошечный бар, выложенный кафелем пятидесятых годов, светло-голубым и розовым, на лестнице чугунные перила, на ней можно сидеть, пока ешь мороженое. Муха покупает спагетти-айс и берет две ложечки, мы делим порцию на двоих, а итальянец за прилавком отпускает всякие глупые шуточки, grande amoreи все такое, он подмигивает Мухе, поднимает вверх большой палец, а я сильно подозреваю, что Муха тут частый гость. Потом мы садимся на ступеньки, вокруг нас тут же собираются голуби в ожидании крошек от вафель, а Муха говорит, чтобы я не обижалась на этого глупого итальянца, он всегда несет всякую чушь, потому что ему скучно целый день торговать мороженым. А я и не обижаюсь, я откидываюсь назад, опираясь на локоть, и наслаждаюсь вкусом ванильного мороженого с клубничным соусом.

Самое вкусное — это сливки, — говорит Муха, они замерзают и получаются такими комочками.

Мы оба пробуем сливки и сходимся на том, что глупый итальянец продает лучшее в мире спагетти-айс, пусть даже сам он немного с приветом.

Ступеньки, на которых мы сидим, еще довольно холодные, мама сказала бы, что от сиденья на них можно заработать цистит, в апреле нельзя сидеть на земле и босиком ходить тоже нельзя, из-за того, что в названии месяца есть буква «р».

Но, к счастью, мамы тут нет. Наверно, она лежит сейчас в затемненной гостиной и слушает тихую классическую музыку, а папа стрижет газон в саду. Потом он вернется в дом и будет жаловаться, что ему все всегда приходится делать одному и что это мама виновата в распаде нашей семьи. Он это часто говорит, а по вечерам я иногда слышу, как они с мамой ссорятся. Папа говорит, мы могли бы жить совсем по-другому, если бы ты, наконец, постаралась встряхнуться и взять себя в руки, а мама плачет и говорит, что у нее голова сейчас лопнет и в этом будет виноват папа. Я натягиваю одеяло на голову, чтобы ничего не слышать.

Ты странная, — вдруг говорит Муха.

Он старательно выскребает пластиковой ложечкой остатки мороженого из стаканчика, но не смотрит на меня, а мои мысли тем временем мечутся как бешеные, потому что я знаю, что это правда, и не знаю, как объяснить ему, почему вчера я бросалась в него чем попало и прогнала с виллы, а сегодня ем с ним мороженое и греюсь на солнышке. Поэтому я говорю: ты тоже странный, — ведь лучшая защита — это нападение.

Нет, — говорит Муха, я не странный.

Он бросает ложечку и стаканчик в корзину для мусора, которая стоит по меньшей мере в трех метрах от нас.

Зато ты ужасный хвастун, — говорю я, закатывая глаза.

Мимо нас вверх по лестнице бегут дети, они толкают нас, Муха пододвигается ближе ко мне, наши ноги соприкасаются. Я слышу, как продавец-итальянец шутит с детьми, они хотят лимонное мороженое, каждому по шарику, деньги звякают на прилавке, в голове у меня шумит, в ногах покалывает, я смотрю вниз, на свои тощие ноги в темных джинсах рядом с ногами Мухи, на нем опять штаны с дырками, я вижу его коленку с золотистыми волосками. Я не знаю, что делать с руками, и поэтому скрещиваю их на груди, и не знаю, хочу ли я, чтобы он снова отодвинулся или чтобы остался сидеть так.

Ну, — говорит Муха, надо же чем-то на девчонок впечатление производить.

Вот как, — говорю я, значит, вы поэтому нас в прошлом году все время доводили, получше ничего придумать не могли?

Я прикусываю язык, б о льшей глупости я сказать не могла, но, по крайней мере, Лиззи могла бы мной гордиться, хотя это слабое утешение. Муха молчит, он возится со шнурками своих кроссовок, наверно, не хочет говорить со мной про прошлый год.

Когда молчание начинает казаться совсем уж невыносимым, я замечаю, что к нам подъезжает на велике моя сестра Анна. У нее горный велосипед, совсем новенький, на нем надо сильно наклоняться вперед, чтобы достать до руля.

И еще надо сказать, что у Анны довольно большая грудь, в данный момент на ней надет топ с тоненькими бретельками, на шее болтается айпод, светлые волосы развеваются на ветру. О, Господи! Именно сейчас.

Она останавливается прямо перед нами.

Вот ты где, — говорит она и с любопытством смотрит то на Муху, то на меня. Из наушников грохочут басы.

Папа тебя ищет, — весело сообщает Анна, дедушка ужасно разозлился из-за того, что Бичек принесла ему еду, а папа ужасно разозлился, потому что дедушка ужасно разозлился. Так что приготовься.

Она стреляет в Муху своими совиными глазами, подведенными черным карандашом, а мне хочется перегрызть ей горло!

И что, — говорю я, потому что мне опять ничего не приходит в голову, к тому же я не хочу выглядеть глупо в глазах Мухи, он и так уже скроил странную гримасу, поди пойми, что он думает о моей сестре. Может быть, она кажется ему суперклассной, а может, совсем наоборот. Большинство парней тащатся от Анны, потому что она блондинка и у нее такая грудь, и потому, что в школе она носит мини-юбки, едва закрывающие попу, а на переменках подкрашивает губы. Темно-красной помадой! Однажды я обнаружила своих одноклассников висящими на окне класса Анны, потому что в тот день по школе прошел слух — на Анне надет топ, открывающий живот, и спортивный бюстгальтер. Я не понимала, что тут такого особенно интригующего и попросила объяснить. Мальчишки сказали: ну-у, понимаешь, она такая клевая телка. Из чего следовало, что я таковой не являюсь.

На твоем месте я бы поторопилась, — говорит Анна и добавляет, видя, что я не двигаюсь с места: ну, идешь?