Лесовичка

Это решение привело особенно в восторг молодую графинюшку Нату, Граф охотно дал свое согласие. Тогда позвали из сторожки Норова и стали его уговаривать оставить Ксаню в графском доме. Уговаривать пришлось недолго. Лесник был очень рад, что может сдать кому-нибудь девочку, которая уже давно была для него обузой и которую он терпеть не мог.

— Скажите, Норов, — спросила в заключение графиня, — вы не имеете никаких сведений о матери этой девочки?

Норов как-то странно замялся, заморгал глазами и ответил:

— Нет, не имею… И даже не знаю, где она… Уехала… оставила ребенка… Пока жена жива была, она писала из разных городов… потом совсем перестала…

— Верно, умерла, — заметила графиня. — Не может быть, чтобы она оставила ребенка на произвол судьбы…

— Да, верно, умерла, — подтвердил, опустив вниз голову, едва слышным голосом Норов и, не попрощавшись даже с Ксаней, ушел.

В тот же день, по желанию молодой графинюшки, в комнате графини Наты, рядом с красивой кроватью самой Наты, поставили узенькую постель. И Ксаня поселилась в прелестном будуаре Наталии Хвалынской, пригревшей ее своей лаской с первого дня. Она да старая Жюли, худая и суровая на вид француженка-компаньонка Наты, чуть ли не единственные искренно привязались к Ксане. Что касается до остальных членов графского семейства, то последние или смотрели на красавицу-лесовичку как на забавного зверька, как графиня и ее муж, или откровенно ненавидели ее, как Василиса Матвеевна, как Наль, Вера и как прислуга, с затаенной ненавистью прислуживавшая по приказанию графини лесной барышне.

Впрочем, графиня недолго увлекалась новой игрушкой. Ее капризная, вечно ищущая чего-то нового натура не могла останавливаться подолгу на привязанности к лесовичке. Ксаня очень скоро начала надоедать ей. Она была слишком дика, невоздержна, неблагодарна. Несмотря ни на какие ласки, ни на какие подарки, «лесовичка» ни разу не приласкалась к своей благодетельнице, ни разу не благодарила ее.

— Камень какой-то, не девочка, — говорила графиня. — Нет в ней ни души, ни сердца… И притом скрытная… Ничего от нее не узнаешь… Ох, правду говорит Василиса, ошиблись мы в ней!..

Скрытная по отношению к графине, Ксаня с другими была просто-таки груба — и с обоими детьми, и с их нянькой, и со всеми, кроме графини Наты, на которую «сам зверь не мог бы заворчать», по мнению Василисы Матвеевны.

Графиня давно бы прогнала из усадьбы надоевшую всем Ксаню, если бы не то, что ее так любит Ната. Хрупкая, болезненная, слабая графинюшка удивительно привязалась к лесовичке, хотя та относится к ней совершенно равнодушно и не отвечает на ее ласки. Но Ната в восторге от Ксани, и разлучить их — это значило бы нанести бедной Нате ужасный удар. Нечего делать, приходится терпеть и… даже скрывать свою ненависть к надоевшей лесной упрямице.

. . . . . . . . . . . . . . .

Утро. Ярко жжет июльское солнце. Точно перед концом своим жжет. Чувствуешь словно, что август скоро. Конец золотому пиру лета. Конец к самому лету.

Графиня за мольбертом. Ксаня на подставке. Она «позирует». Лицо у нее бледное, унылое. Глаза напухли. Жарко ей, томительно скучно. Вот бы, то ли дело, в лес, в зеленое царство, в тень, в прохладу… Она задумалась и мысленно ушла от этой комнаты с огромным венецианским окном. Ушла от жизни. Отчего ей так худо теперь? Графиня неласкова, дети преследуют, смеются, а Василиса, как кошка, так и норовит когтями зацарапать. Язык у нее хуже когтей. Злой язык. И зачем не отпускают ее, Ксаню, в лес, когда не любят ее, даже ненавидят?.. Одна Ната добра… Да что Ната: какая она Ксане подруга?.. Для Наты она, Ксаня, просто живая игрушка, которую она бросит, когда соберется опять в заморские страны… У Наты злой затаенный недуг в груди, в легких. Ната — чахоточная. Она может жить только при солнце, пока жарко, тепло… Без жары зачахнет. Чуть дождик — хватается за грудь и кашляет, кашляет. И в августе — это уже решено — Ната опять уедет на юг Франции на целую зиму. И тогда ей, Ксане, не житье в графском доме, ибо некому будет за нее заступаться. Ах! в лес бы уйти скорее, в лес!

Задумалась глубоко Ксаня…

Пред глазами пышная, зеленая картина… Глушь, лес, сумерки теней, прохлада… Чудно так, прекрасно…

Мечты и думы Ксани прерывает неожиданно сердитый голос графини.

— Несносная девочка! — кричит графиня. — Я же тебе велела стоять смирно!.. А ты все вертишься да вертишься…

При этих словах палитра и кисть летят в угол комнаты, брошенные с досады нетерпеливой рукой графини. Сама графиня, красная, как кумач, изо всей силы прокалывает полотно с наполовину оконченным портретом лесной колдуньи.

— Вот! Любуйся теперь!

Затем разгневанная графиня быстрой походкой выходит из студии.

Ксаня в недоумении, молчит, ничего не понимая, почему так рассердилась графиня.

Подходит Ксаня к картине, смотрит: огромная дыра вместо глаз, лицо изуродовано. Ксаня пожимает плечами. Неужели все это из-за нее?

— Ха, ха, ха, ха! — проносится резкими звуками над ее ухом. Любуетесь своим изображением? Ха! Ха! Ха!

Перед Ксаней Наль. Собственно говоря — Николай, молоденький граф Николай Хвалынский. Но родители и сестры прозвали его нежным именем «Наль». Ведь он такой нежненький и хрупкий, точно цветок. Но цветок, полный яда. Злой цветок. И губы у него тонкие и злые, и язычок, как жало, и глаза. Глаза совсем уже недобрые, хоть и красивые, как у сестры Наты. За ним стоит Вера. Эта если и не жалит, то потому только, что боится. Она слабенькая и трусливая. Но сердце у нее от этого не мягче.

— Наль, картина испорчена! — говорит она, — не правда ли?

Наль смеется и облизывает тонким, жалящим язычком малиновые губы.

Ксаня больше всего не терпит его за эту привычку. В ней есть что-то противное. И сейчас вынести ее без едкой злобы у нее нет сил.

— Ты барин, — говорит Ксаня, — ты граф, графский сын, а манеры у тебя, как у мужика, право.

— Что-о-о-о! Сама ты мужичка и колдунья! Да, да, колдунья!.. — говорит Наль. — Лесовичка ты! И не только лесовичка, но и дура…

— Да, лесовичка! — поддакивает Вера и прячется за спину брата.

Глаза Ксани вспыхивают. Ноздри раздуваются.

— Что ты сказал? — сердито, громко спрашивает она и делает два шага вперед. Затем еще два.

Графчик Наль отскакивает к окну перед ней.

— Повтори, что сказал?!

Наль храбрится.

— Дура! Дура, мужичка! Вот что сказал!

— Конечно, дура! — повторяет за ним Вера и юркает в угол.

— Не боюсь тебя! — уже в голос кричит Наль, — не боюсь необразованной мужички, ты… ты… глупая, дикая… и колдунья. Твоя мать…

— Что сделала моя мать?

И Ксаня делает еще шаг, подвинувшись к мальчику.

Она спокойна. О, она спокойна! Только краска отлила от ее щек, да глаза, как угольки, мечут и бросают пламя.

— Что моя мать? — почти задохнувшимися звуками вылетает из ее уст.

— Ведьма она, твоя мать, вот кто! — тем же полным ненависти и злобы криком ярости бросает Наль.

— Ведьма и колдунья! — вторит ему Вера из своего угла.

Что-то непостижимое произошло в ту же минуту. Блестящие лакированные сапожки графа Наля мелькают в воздухе. Громкий вопль оглашает комнату, и, прежде чем мальчик мог опомниться, он летит в окно. Сильные руки Ксани, успевшие перехватить его поперек туловища, делают вольт в воздухе, и тщедушная фигурка Наля, смешно подрыгивая своими франтовскими сапожками, перескакивает через подоконник удивительным прыжком.

Под окном растет крапива.

Молоденький графчик убеждается в этом сейчас же. Пронзительный вопль доносится из сада. Очевидно, жгучее растение не очень-то гостеприимно приняло в свои объятия зазнавшегося мальчика.

Ксаня торжествует. Ее грудь вздымается бурно и высоко. Руки сами собой скрещиваются на груди. Она удовлетворена.

— Это за маму! — говорят, пылая, восточные глаза, но тут они замечают притихшую за высокой спинкой кресла Веру, присевшую со страха на пол.

Минута, и Ксаня очутилась перед ней.