Тридцать один день

Все мы согласились.

— Тогда нужно выбрать спецдвойку для выполнения всех этих заданий.

Профессор сказал, что слово «спецдвойка» звучит как-то нехорошо: напоминает об отметках.

— Тогда изберем спецбригаду, — предложил Андрей. — Кто хочет войти в нее?

Я первый поднял руку. И тут Андрей как подскочит, словно у него внутри что-то взорвалось:

— Сашка хватается сразу за десять дел! Всюду хочет поспеть. Он и в санаторий, он и в волейбольную команду, и в бригаду — всюду готов! Да еще с собакой возится. Несерьезно это… Ты бы, Саша, подумал над собой, вот что!

Я даже вздрогнул. Эти слова: «Подумай над собой!» — мне часто говорила Галка.

Мама ее поправляла: «Не «над собой», а «о себе», ты хочешь сказать?»

Но Галка, которая всегда хвастается своей грамотностью, и в другие разы упорно повторяла: «Подумай над собой!» Так ей, видно, больше нравилось.

Она так часто это повторяла, что я даже пытался несколько раз подумать, да все никак не получалось. Только, бывало, начну о себе думать, а меня в кино позовут или на каток нужно ехать, или еще куда-нибудь. Так ни разу «над собой» и не подумал. И не собираюсь вовсе! Пусть Андрей это запомнит крепко-накрепко.

В спецбригаду выбрали Профессора и Вано Гуридзе. Как наиболее «литературно одаренных». А может быть, я тоже «литературно одаренный»: вот уж какой день пишу свой дневник! И мне это даже начинает нравиться.

27 июля

Высоко над морем стоит каменный дом с башнями. Мы заметили его еще в день нашего приезда в лагерь. Раньше, до революции, в этот дом приезжал на лето какой-то граф. Все лето граф веселился, безобразничал, а осенью уезжал в Петербург. После революции граф удрал за границу.

Дом с башнями — самый красивый в городе. Здесь устроили санаторий для детей, больных костным туберкулезом. Еще до войны сюда привозили больных ребят со всех концов страны. А когда началась война, санаторий эвакуировался. В красивом доме жил фашистский генерал, поэтому его не разрушили.

И сейчас здесь — снова санаторий. Больные ребята лежат в гипсе по два — три года, а иногда и больше. Наши врачи придумали новый способ лечения: ребята круглый год лежат на свежем воздухе — на верандах, под навесом. Зимой их закутывают в меховые мешки, но не увозят с веранды.

Но что самое удивительное — ребята продолжают учиться, они ни на один год не отстают от нас. В санатории есть учителя по всем предметам. Больным ребятам устраивают и контрольные работы и экзамены. Они переходят из класса в класс. Они много читают, слушают радио, разучивают новые песни.

Почти все ребята вылечиваются, выздоравливают и уезжают из санатория. Но не забывают о нем. Они пишут письма своим учителям, врачам, санитаркам…

Все это нам рассказал главный врач Савелий Маркович, пока мы гуляли с ним в саду около санатория.

Дело в том, что мы пришли в санаторий в то время, когда ребят осматривали врачи. А порядки там строгие, и нам пришлось подождать.

В парке росли какие-то огромные деревья и было много птиц.

Скоро врачебный обход кончился, и нас отозвали на веранду. Я волновался. Мне казалось, что ребята, которые так долго лежат в постели, должны быть угрюмыми, печальными. Но они встретили нас радостно. У них были розовые, веселые лица. Даже как-то не верилось, что эти ребята так тяжело больны.

Мы привезли с собой костюмы и декорации, чтобы повторить концерт, который подготовили к открытию лагеря.

Наши «артисты» сегодня очень волновались. Даже я свою немую роль исполнил, как говорят, с особенным подъемом. На меня снова надели гимнастерку, галифе и огромные сапоги. Но уж сегодня я не забыл приколоть к гимнастерке погоны.

А Мастеру пришлось показывать свои фокусы целых три раза. Ребята приподнимались на постелях и старались разглядеть, в чем секрет каждого фокуса.

И тут же нас пригласили на большой праздник: на днях санаторию исполняется пятнадцать лет. Ребята готовят к празднику разные выступления. А потом всем покажут новый фильм. Его ребята ждут с особенным нетерпением.

Во время концерта я заметил одного мальчика. Он чем-то отличался от всех других ребят. У него было строгое, даже грустное лицо. За весь концерт он ни разу не улыбнулся. Только когда на сцену привели пленного фашистского генерала, мальчик приподнялся и крикнул:

— Ага, попался!

Я подошел к постели этого мальчика, но не знал, с чего начать разговор. Мальчик как будто совсем и не замечал меня. На вид ему было лет тринадцать.

— Можно, я здесь сяду? — спросил я.

— Садись, если хочешь, — мрачно ответил он.

Я сел, помолчал немного, а потом спросил:

— Хочешь, я напишу письмо твоим родным или знакомым? Ты продиктуй, а я напишу.

— У меня нет родных. И знакомых нет, — ответил мальчик.

Он вынул из-под одеяла руку, чтобы поправить подушку. И тут я заметил, что на руке у него выжжен номер.

— Что это у тебя? — не подумав, спросил я.

— А ты не видишь, что ли? Номер это… клеймо. А зачем — это ты у фашистов спроси!

— Ты что же, в плену был?

— В плену? Ну нет! В плен я бы не сдался. В лагерь они меня посадили за связь с партизанами…

Мальчик рассказал мне, как в его родное село, под Гомелем, пришли фашисты и как он помогал партизанам. Враги заподозрили его и посадили в концлагерь. Там мальчика били палками по спине. Он голодал. И вот у него началась тяжелая болезнь.

— Многие наши ребята побывали в руках у фашистов. Здоровым оттуда не уйдешь! — сказал мой новый знакомый.

Несколько минут мы молчали. А потом мальчик очень тихо и очень грустно сказал:

— А мамку и братишку фашисты расстреляли. Отец на войне пропал. Вот и нету у меня сейчас родных. И письма писать некому… Вот только старшей сестре я все-все рассказываю. Да она тут, рядом… Ей письма писать не надо.

— Значит, у тебя есть старшая сестра? — обрадовался я. — А ты говоришь — родных нету!

— Это не такая сестра, а медицинская, понимаешь? Да она мне все равно что родная.

Я хотел сказать что-нибудь хорошее, ласковое, но никаких слов у меня не нашлось, и я только спросил:

— А как тебя зовут?

— Пашкой… Павлом.

— Как Корчагина, значит?

Мальчик удивленно посмотрел на меня и ничего не ответил.

Вскоре наши ребята начали собираться обратно в лагерь. На прощание я спросил:

— Павка, можно я буду приходить к тебе?

Я и сам не заметил, как назвал мальчика Павкой.

— Заходи, если хочешь.

28 июля

Мы рассказали Сергею Сергеичу о своих планах. Сказали ему правду, но не всю, не до самого конца. Сказали, что хотим написать книгу о партизанах города. А больше мы ему ничего не сказали. Сергей Сергеич разрешил нашей спецбригаде ходить в город и узнавать все, что нужно. Разрешил! А меня в бригаде нет… Разве это справедливо?

Пусть меня не включили в бригаду, а я хочу быть в ней. И буду! Профессор и Вано даже не узнают, что я буду следовать за ними по пятам. Всюду, всюду!.. Так я решил сегодня утром. А после «мертвого часа», когда спецбригада вышла из лагеря, я тайком пошел за ней. Я и Смелого захватил с собой. Пусть учится ходить по следам, следить и искать!

Было очень трудно идти так, чтобы нас не заметили. Местность открытая, даже спрятаться некуда. Одни только тополи спасали нас.

Я шел затаив дыхание. Зато уж Смелый сопел за двоих. А Вано Гуридзе, как назло, каждую минуту останавливался, оборачивался и хватался за собственную пятку. Видно, что-то попало ему в тапочку. Нам со Смелым из-за этой тапочки приходилось каждую минуту шарахаться в сторону. Вано вообще всегда вертится, как волчок, минуты не может постоять спокойно. Он говорит, что в его жилах течет очень горячая кровь. Не понимаю только, как он со своей горячей кровью линейку проспал?