Мы с Серёжкой близнецы

— Так Бубнова мать и даст тридцать копеек. Что у неё, лишние, что ли?

А папа надел ботинки и говорит:

— Идём, Сергей.

Они пошли, а я за ними. Вижу: Серёжка зареветь хочет, а не ревёт. Я говорю:

— Папа, не брал он денег. Я тебе точно говорю: не брал.

А папа:

— Вот мы сейчас и проверим.

Подходим к магазину. Серёжка встал около двери и заявляет:

— Я туда не пойду.

— Как это не пойдёшь?

— Не пойду — и всё.

— Нет пойдёшь.

— Тебе надо, ты и иди.

Папа прямо зашипел на него:

— Ты как с отцом разговариваешь?

А я говорю:

— Как хотим, так и разговариваем. Мы ваших денег не брали и можете нас в магазин не тянуть.

Папа здорово разозлился.

— Сию, — говорит, — минуту марш в магазин, а то я вам сейчас покажу, как на улице фокусы выкидывать.

— Ну и пожалуйста, — говорит Серёжка. — Ну и пойдём. Подумаешь!

Только мы вошли в магазин, а продавщица кричит:

— Мальчик, мальчик, ты же сдачу не взял! Вот она у меня отложена.

И даёт Серёжке деньги. А папа покраснел, как маленький, и хотел сразу уйти. Но я сказала:

— Вот видите, а нам не поверили. Думали, мы себе взяли эту сдачу.

Продавщица тоже рассердилась.

— Как, — говорит, — вам, гражданин, не стыдно! Я сразу за вашим мальчиком на улицу выскочила, только он уже ушёл. Потому что я сама сдачу перепутала. Как вы только можете такого хорошего мальчика подозревать! Я его давно знаю.

Папа ещё хуже покраснел и молчит. А мы с Серёжкой тихо, тихо — и к двери. И удрали на улицу. Стоим напротив магазина в подворотне и видим: папа вышел, оглядывается. Не заметил нас и пошёл домой. Серёжка шепчет:

— Убегу в детский дом, да и всё.

— А я как же?

— И ты со мной.

— Не надо в детский дом. Всё-таки жалко их.

— И ни капельки. Подумаешь! Нужна мне ихняя сдача!

Всё-таки мы пошли домой. Приходим — а они такие ласковые. Говорят, чтоб мы садились пить чай с конфетами. Очень нам нужны конфеты! Подумаешь!

Папина музыка

Приходит ко мне Галя и приносит пластинку — Первый концерт Чайковского. Играет Ван Клиберн. Я про Вана Клиберна не знала, мне Галя рассказала. Она говорит:

— Будем сейчас слушать эту пластинку. А потом — вашу «Сольвейг».

У нас тоже есть пластинки. И мамина самая любимая — «Пер-Гюнт». Там про Сольвейг, как она его любила, — нам мама рассказывала. А Серёжка не любит «Песню Сольвейг». Ему бы только слушать, как тролли идут. Он и сейчас недоволен:

— Ну вот, затянут тоску такую. Не буду вам заводить проигрыватель.

Но всё-таки мы его упросили. Мы с Галей слушаем, а Серёжка сам с собой в шахматы играет. Как раз наши пластинки кончились, он и говорит:

— Всё. Выиграл Комаров Сергей у Комарова Серёжки. Что вам ещё поставить?

Нам больше ничего не хочется. Мы хотим тихо посидеть. Галя говорит:

— Маша, всё-таки эта Сольвейг была счастливая, правда? Так она его любила.

— Вот дуры! — говорит Серёжка. — Что вы в этом понимаете? Вот у папы есть пластинка, это да! Немецкие песни Эрнста Буша. Он знаешь, какой, этот Буш? В Испании сражался, потом его фашисты посадили в тюрьму, а он всё равно спасся. Мне папа рассказывал. Ему один товарищ из Германии привёз такую пластинку. Из ГДР. Ясно?

— Серёжка!

— Чего?

— Знаешь что?

— И не думай. И не мечтай. Папа сказал: голову сорву, если кто дотронется.

— А ты знаешь, где она лежит?

— Дело большое! В письменном столе. Вот где.

Он открыл ящик, а там пластинка. Я говорю:

— Серёжка!

— Не трогай.

— Ну, разочек послушаем! Что ей будет!

И Галя стала его просить. Он в конце концов разозлился.

— Ну и пожалуйста, — говорит. — Я не отвечаю.

Поставили мы пластинку. Хорошие песни. Непонятно, правда, по-немецки. Но музыка зато такая боевая. Серёжка нам объяснил: это, говорит, про болотных солдат. А другая песня — про единый фронт. Чтобы все шли против фашистов.

— Откуда ты всё это знаешь?

— Папа ставил дяде Игорю и тёте Зине. Ты спала, а я слышал. И ещё кому-то он ставил. Тёте Наде, что ли…

— Тёте Наде?

— Ну да. Она послушала и говорит: смотри ты, у немцев тоже, оказывается, были порядочные.

Я так удивилась, что папа ставил тёте Наде пластинку, и вскочила с дивана. И уронила стул. Прямо на пластинку.

Мы все втроём стоим и не знаем, что делать. Прямо пополам разломилась. Серёжка говорит:

— Чёрт какой! Как дам я тебе! Что мне теперь будет?

— Не бей ты её, — просит Галя. — Я скажу, что это я разбила.

— Да, ты! Папа же знает, что вам без меня не завести было.

— Давай положим на место, а?

— Ну и что будет?

— Может, папа не заметит?

— Дура ты, Машка. Рано или поздно заметит.

— Нет, так нечестно, — говорит Галя.

Галя уж слишком какая-то правильная. Подумаешь, нечестно! Главное, чтобы папа хоть сегодня не заметил. И мы сложили обе половинки, как целые, и сунули на место.

Раньше бы я очень, очень расстроилась. А теперь — боюсь папы, и всё. А что его любимой пластинки больше нету, то мне не жалко. Потому что он на нас будет ругаться. А нам на него нельзя было ругаться, когда он не по правде поступил. Вот.

Только мы всё убрали и закрыли проигрыватель, папа идёт. Весёлый такой. Он последнее время вообще ласковый и весёлый. Пришёл и спрашивает:

— Где мать?

— В институте.

— А у вас как дела? Случилось что-нибудь?

— Нет, — говорю я, — ничего не случилось.

— А ты, Галя, почему невесёлая?

— Нет, я ничего.

А сама к двери. И мы за ней — во двор. Галя ушла, а мы стоим во дворе и боимся идти домой.

— Серёжка!

— Ну?

— А вдруг, папа, правда, нас побьёт?

— Вот ещё!

— Но ведь он сказал: голову сорву, кто дотронется.

— Да не бил никогда и не будет.

— А вдруг? Тогда убежим?

— Нет.

— Почему?

— Ну, чего ты ко мне пристала? И без тебя тошно.

Тут дождь пошёл. Нам холодно стало. А папа что-то нас не зовёт. Все ребята давно разошлись, мы одни во дворе болтаемся. Пришлось всё-таки идти домой. Пришли, а папа сидит один и пьёт чай.

— Зачем, — говорит, — вы сюда пришли?

А мы молчим. Он, значит, уже увидел! Так быстро!

— Ну, — говорит папа, — отвечайте. Зачем вы пришли сюда?

— Во дворе холодно.

— Ах, холодно?

Я говорю:

— Папа, чего ты сердишься?

— Ты не знаешь?

— Нет.

— И ты, Сергей, не знаешь?

Серёжка сам меня толкает, а сам говорит:

— Нет.

— Вы думаете, я за пластинку сержусь? — спрашивает папа. — Чёрт с ней, с пластинкой. Я вас видеть не могу. Вы мне отвратительны! Потому, что вы врёте. Всё могу простить, только не ложь. Убирайтесь отсюда.

— Куда? — спрашивает Серёжка.

— Куда хотите.

Мы ушли в кухню. Серёжка меня как тряхнёт:

— Чего ты врала?

— А ты чего?

— Я потому, что ты.

— А я потому, что боялась.

— Что теперь делать?

— Придётся просить прощенья.

Но папа нас не простил. Он сказал, что с врунами не разговаривает, и велел нам ложиться спать.

Каникулы

Вот и пожалуйста! Мы перешли в третий класс. Пришли домой и принесли табели. А с табелями книжки. Мне «Три толстяка», а Серёжке «Румынские сказки». Это за хорошие успехи и отличное поведение. Отличное! А Бубнову Саше ничего не дали, только похвалили.

Очень было красиво в школе. На втором этаже, в этом зале, где у нас всегда утренники устраиваются и где я зимой лисичку-сестричку играла. Над сценой плакат повесили, чтобы все хорошо отдыхали. И кругом цветы. На столе — красная скатерть. Сел за стол директор Алексей Иванович. И завуч. И наша Мария Тимофеевна. Ну, и других вторых классов учительницы. А Тамара Ивановна по пению за рояль села. И директор сказал, что все хорошо поучились и перешли в третий класс. Кроме, конечно, Кольцова, но он вообще сумасшедший: никогда уроки не делает и остался во втором классе. Сашка Бубнов говорит: у него мозги не работают, потому что его очень дома кормят.