Улица моего детства

— По-по-почему? — удивилась Сакинат.

— Учитель говорит, что обманщики — это самые бессовестные люди.

— Пустяки! — беспечно и вместе с тем почему-то зло проговорила Сакинат, но, встретившись со мной глазами, спохватилась и покраснела. — Вообще-то он прав, ваш учитель, обманывать нехорошо. Но бывают такие случаи, когда…

— Мама наказала бы за это и меня, и Кендали, а тебя не накажет, лучше правду скажи, — сказала я и снова уткнулась в букварь.

Сакинат обиделась и, хлопнув дверью, вышла из комнаты. «А может, и правда бывают такие случаи, когда приходится обманывать?» — вдруг засомневалась я. И думала об этом до самого вечера. До той минуты, пока Сакинат при мне не призналась маме, что нечаянно разбила пиалу.

Мама помрачнела лицом, но ничего не сказала.

К моему удивлению, не сплошные радости ждали меня в школе. Именно в школе я обнаружила в себе массу недостатков. Оказалось, что и бегать-то как следует я не умею. А ведь у самой всегда было ощущение, когда бежала с кем-нибудь наперегонки, что прямо лечу, а не бегу. Здесь же отставала от всех. Вдобавок ко всему меня еще очень обидели — назвали кривоногой. Прослыть кривоногой среди наших девочек я боялась. Весь первый урок только об этом и думала. Девчонка, так обидевшая меня, оказалась очень злой, на переменке она опять повторила свои слова, и я в страшном отчаянии, с ревом отправилась домой.

Мама была на работе. Марипат стирала. Продолжая тереть в мыльной пене белье, она выслушала меня, затем оглядела мои ноги и засмеялась:

— Были бы у всех девчонок такие ноги! Ровненькие у тебя ножки, успокойся.

Не поверив ей, я продолжала плакать. Тогда Марипат смахнула с рук пену и решительным голосом заявила:

— Кто тебя обидел? Сейчас пойду в школу и плюну тому в лицо!

Какой защиты от Марипат я ждала, и сама не знаю, но тут я не на шутку перепугалась. Как это можно плюнуть кому-то в лицо?! И сразу умолкла. Имя той девочки я, конечно, не назвала.

Еще хуже, как выяснилось, обстояло дело с моим музыкальным слухом. Будто слон наступил мне на ухо, между прочим, по словам той же девочки. Никак не удавалось мне точно запомнить мелодию песни. Когда пели все вместе, еще куда ни шло. Я просто открывала рот или пела так тихо, что и сама своего голоса не слышала. И все вроде бы сходило. Но стоило учителю заставить меня петь одну, как в классе начинали покатываться со смеху. А я краснела, и пение мое постепенно переходило в плач.

Однажды учитель при всех сказал:

— Ничего, Айбийке, не переживай. Подумаешь, какая беда. Не только у тебя нет слуха, главное, чтобы ты выросла хорошим человеком. У тебя есть свои достоинства, я бы сказал, даже преимущества перед другими.

Я немного успокоилась. Хотя и понимала, что учитель сказал это, чтобы в классе надо мной не слишком уж смеялись, чтобы ободрить меня. И тем не менее стала думать, о каких же таких моих достоинствах говорил учитель.

Ну наверное, прежде всего учитель имел в виду мою способность быстро запоминать прочитанное. Учеба поэтому давалась мне относительно легко. А вскоре обнаружилось, что я довольно прилично рисую. Рисовать хотелось все время. Только б рисовала и рисовала и больше ничего бы не делала. Особенно нравилось мне рисовать наши высокие зеленые тополя на берегу голубого канала и желтое солнце над ними. Но у меня был только простой карандаш, и я лишь воображала, что тополя зеленые, канал голубой, а солнце желтое. На самом же деле простым карандашом все получалось серо и уныло. Никто, кроме тебя самой, не видел ни зеленого, ни голубого, ни желтого цвета и даже разобраться не мог где и что, приходилось растолковывать, пока поймут.

Несколько раз просила я отца купить мне цветные карандаши, но их не было даже в магазинах райцентра. А в город давно уже никто из наших не ездил.

Минула зима, наступила весна — цветных карандашей у меня все не было. А весной… сколько же ярких красок в природе! Попробуй-ка обойтись без цветных карандашей. Как нарисуешь цветы, бабочек, траву, небо…

Весной аул наш преображался, становился особенно красивым. Все белили дома, красили заборы, мыли окна, подметали дворы, а под стрехами крыш ласточки лепили гнезда…

Однажды мне пришлось искать пропавшего теленка на другом берегу Шобытлы. Здесь редко кто бывает. Трава мягкая, как зеленый бархатный костюм нашей Марипат. Проведешь по ней рукой, и она приятно ласкает ладони, как пушистый мех на воротнике пальто Сакинат. И всюду разбросаны алые, синие, желтые, белые цветы, будто на огромном зеленом ковре, который я видела на полу в доме у нашего бухгалтера. Но там были цветы нарисованные, а тут живые — маки, тюльпаны, васильки, колокольчики, одуванчики, львиный зев, ромашки, кашка и сиреневые петушки. Больше всего нравились мне маки, Тонкий стебелек тянется вверх, к солнышку, а наверху большой красный венчик с черной середкой, похожий на пиалу из очень тонкого фарфора. Я опускалась на корточки и с нежностью смотрела на этот цветок. Какой он красивый и какой беззащитный. Стоит подуть легонько ветерку, как его тонкий стебелек раскачивается и клонится почти до самой земли. Подует сильнее — оторвутся и полетят, вспыхивая как искорки, яркие лепестки. «Красивой быть хорошо, а вот слабой… Плохо быть слабой», — подумала я, глядя на разлетающиеся в разные стороны лепестки.

Запахи цветов перемешивались, растворяясь в воздухе, от них чуть-чуть кружилась голова, и мне казалось, что я становлюсь легкой-прелегкой, как мотылек, и хотелось порхать, кружиться. И я запрыгала, заскакала, раскинув руки. Запыхалась и бросилась на траву. Теперь мне хорошо было видно небо. В густой синеве медленно плыли пушистые, как вата, белые облака. «Эй, облака, облака! Возьмите и меня с собой! Я тоже хочу увидеть другие аулы, города, горы. Говорят, где-то далеко-далеко есть высокие горы и огромное, без конца и края, море. Отец мой видел его, он куда-то ездил на пароходе. И говорит, что море такое сильное, что настоящий пароход подбрасывает на своих волнах, точно букашку. Как я хочу увидеть это море!.. Еще говорят, где-то за краем земли есть никогда не тающие ледяные горы. А в других местах, наоборот, никогда не бывает зимы, круглый год — лето! Вот здорово!.. Вам хорошо, облака, вы все это видите, нет для вас никаких преград, ни у кого не надо спрашивать разрешения… А я, кроме двух-трех окрестных аулов, ничего больше и не видела. Может, когда вырасту, и увижу другие края. Но это будет так не скоро!..» — думала я, провожая взглядом облака. И когда это я еще вырасту, ведь учусь всего-навсего в первом классе. И как медленно идет время! Вот если бы кто дал мне такое лекарство, от которого за одну ночь можно вырасти! И стать сразу взрослой, как наша Сакинат. Вот бы все удивились. Все бы спрашивали: «Неужели это наша Айбийке?» Но тут я вспомнила, что Сакинат не видела ни моря, ни гор, ни больших городов, только наш районный центр. И мне опять сделалось грустно. «Значит, стать взрослой это еще не все… Нужно и что-то другое, чтобы многое увидеть, чтобы многое узнать. Завтра спрошу у нашего учителя, что же для этого надо…»

Я села и, высунувшись из травы, в которой стрекотали кузнечики, огляделась. И так захотелось мне перенести всю эту красоту на бумагу. Нарисовать и волнующееся море, и горы со снежными шапками на вершинах. Но нет у меня цветных карандашей, я от обиды даже заплакала. «Попрошу завтра у Кызбийке. Всего на один день, — решила я. Тем и утешилась. — И Кызбийке заодно что-нибудь нарисую». Стала думать, что же я ей нарисую. Конечно, это небо и плывущие по нему свободные облака, и эту степь с бегущими по ней золотисто-зелеными волнами, и цветы, само собой.

Однако на следующий день меня опередила Байрамбийке. Не успела я положить перед собой тетрадку, как она уже попросила у Кызбийке красный карандаш. Та нахмурила тонкие брови, поджала губы и, сделав вид, что не слышит, поближе придвинула к себе коробку с карандашами. Старшая сестра Кызбийке учится в городе, в медучилище, и всякий раз, когда приезжает, привозит ей подарки, рассказывает про город, столько всего интересного рассказывает, что прямо заслушаешься. Оттого Кызбийке, наверное, и заносилась перед нами, никого не замечала.