Остров Фиаско, или Последние приключения барона Мюнхаузена

— Грачев!

Грачев идет к доске.

— Вопрос легкий… — шепчет ему вслед на всякий случай Волосков.

И нагибается к соседям:

— Можете не повторять, сейчас меня вызовут…

И снова впивается в учебник. Но строчки — как безумные, так и скачут, так и скачут! А слова в тот же миг испаряются из головы.

Тем временем ответ Грачева близится к концу…

«Скорей бы домой, — вздыхает Ленька, — завтра воскресенье, убрать все нужно, помыть… и к соседям — кому что трудно… Кому у нас трудно-то? Все, как назло, молодые, здоровые… Вспомнил! Вспомнил! Есть одна старушка — в самый раз! Сделаю уроки — и к старушке. Только бы не вызвали…»

— Отвечать пойдет… пойдет…

Волосков устремляет на учителя пристальный, немигающий взгляд.

«Мочалкин, Мочалкин, — бормочет он и, прищурившись, выпячивает подбородок. — Мочалкин, Мочалкин… или Пашков, — тихо добавляет он, предоставляя учителю некоторую самостоятельность. — Волосков хорошо знает материал, его можно и потом спросить… Мочалкина давно не вызывали…»

— Волосков!

В устах учителя фамилия звучит, как выстрел в спину.

«Хотя нет, посиди пока…» — делает Волосков последнее, отчаянное усилие. Но учитель молча смотрит на него.

Получив двойку, Волосков устало откидывается на спинку парты и несколько секунд сидит, бессмысленно уставившись в потолок. Потом он медленно переводит взгляд на учителя, лицо его выражает крайнее недоумение:

«Десять часов в день… Старушка… И до чего человек дойти может!..»

Двойка

— Липов.

Оглушенный, Борька приподнял крышку парты и полез за дневником. Он знал, что спасения нет, что до конца урока еще много времени и звонка не будет, но все-таки продолжал копаться в портфеле. Наконец встал и отвернулся к окну.

Все бросились к учебникам.

Учитель аккуратно вывел в журнале двойку, затем вызвал другого ученика, и в классе разлилось тихое, спокойное гудение. Учитель же как ни в чем не бывало прохаживался между рядами, разговаривал и даже улыбался. Но это была уже не прежняя, знакомая улыбка, теперь от нее веяло на Борьку холодом. Да и сам учитель изменился: в нем появилось что-то недоброе, чужое. И когда, обращаясь к классу, он сказал: «Устали?.. Ну ничего, скоро отдохнете», — Борька почувствовал, что эти слова относятся ко всем, кроме него.

Да и что хорошего в этом отдыхе? Подумаешь, перемена… Борька скорбно повел глазами. Чего радуются, сами не знают. А Сережка Туманов сидит какой-то надутый, получив щелчок от Петьки Сапожникова. Как будто худшего несчастья и быть не может. Ему бы радоваться, что только щелчок…

Учитель объяснял, что Уральские горы — старые горы, что они очень разрушены, а Борьку нисколько бы не удивило, если бы они и вовсе исчезли с лица земли.

После урока все высыпали в коридор, и он снова вытащил дневник. А вдруг учитель забыл поставить двойку? Бывали же случаи.

Добравшись до последнего исписанного листка и чуть помедлив, Борька быстро перевернул его. Двойка была жирная и высокая, в полторы клетки.

Борька долго и угрюмо смотрел на двойку, он был готов уничтожить ее! Двойка же, хищно изогнув шею, смотрела нагло и вызывающе: «А ну-ка сунься!..»

Прозвенел звонок, и опять потянулись уроки: третий, четвертый, пятый… Кого-то вызывали, кого-то ругали… Наконец занятия кончились, и класс опустел.

На улице все удивительно изменилось. За один день сугробы осели, подтаяли, деревья потемнели, а к обычному оживлению улиц примешивался какой-то новый, волнующий шум. Уже выбегая из школьных ворот, Борька понял, что это ручьи. Он расстегнул пальто и медленно пошел вдоль края тротуара, обламывая нависающий над ручьем лед. Внизу, у поворота, на обмелевшем перекате блеснул омытый водой булыжник. Как будто мелькнуло лето.

Улыбаясь, Борька подставлял лицо солнцу и глубоко вдыхал запах оттаивающей земли, деревьев. Скоро, совсем скоро весенние каникулы, скоро с крыш начнут сбрасывать снег и на тротуарах покажется асфальт. А потом снег растает и станет тепло-тепло. Почти как летом…

Да хоть бы сегодня! Жара-то какая! Он сорвал с головы шапку и замер… Двойка, у него двойка! Как он мог забыть!

И жизнь показалась ему тусклой и горькой. Теперь ему было еще хуже, еще тяжелей, чем в школе, потому что солнце светило не для него и ручьи текли тоже не для него…

Он собирался завтра в цирк, он собирался на реку — смотреть, как взрывают лед. Никуда, никуда он не пойдет. Пусть его ругают, пусть наказывают. Он готов.

И даже когда его простят, он все равно никуда не пойдет. Не нужна ему улица, ничего ему не нужно…

Неподалеку от дома он забрел на соседний двор и уселся на толстый пенек возле забора.

С улицы доносился гул машин, шум отдаленных шагов, чьи-то возгласы.

А рядом звенела капель. И Борька смотрел на крышу и подставлял ладонь под холодные серебристые капли — они разбивались, брызгали в лицо… И ему хотелось сидеть здесь долго-долго, может быть, всегда.

Домой он пришел спокойный, но когда увидел, что мама улыбается, тревога ужалила его. «Не знает, — подумал он, — ничего еще не знает».

Он снял пальто, шапку, положил на место портфель.

— Ты почему разделся? — спросила мама. — Шел бы на улицу, погулял.

— Не хочется, — ответил Борька.

Переодевшись, он молча опустился на стул и стал ждать.

Но родители вели обычные свои разговоры, вид у них был самый добродушный, и от этого Борьке было еще хуже. Он внимательно всматривался в их лица: они выглядели очень добрыми и веселыми, и папино лицо, и мамино. Папа с довольным видом барабанил пальцами по столу, мама о чем-то спорила, но тоже была очень довольна.

Борька ловил их взгляды, улыбки, и ему не верилось, что, может быть, очень скоро они станут сердитыми, будут долго и громко ругать его. А папа забарабанит по столу не пальцами, а кулаком. Словом, все пойдет вверх дном, все переменится. Ему казалось, что если прямо сейчас он подойдет к ним и скажет правду, то ничего такого не произойдет, не может произойти. «Не знают, — думал он. — Ничего еще не знают». И сидел тихо, стараясь не скрипеть стулом.

— Ты почему такой грустный? — неожиданно ласково спросил отец.

И в груди у Борьки что-то приятно защемило.

— Я не грустный, — сказал он и сделал лицо еще грустнее.

— Боря, — с надеждой спросила мама, — ты по математике тройку исправил?

— И как это ты тройку умудрился схватить? — укоризненно продолжал отец. — Так ведь и до двойки докатиться можно.

«Началось, — мелькнуло у Борьки. — Сейчас отец увидит двойку, сейчас Он крикнет: „Это еще что такое?! Докатился!..“»

Но мама с папой уже говорили о другом. Они опять о чем-то спорили, смеялись. И Борьке стало совсем плохо.

Пойти на улицу, к ребятам? Ему не хотелось.

Сесть за уроки? Он не мог.

Он отыскал свою любимую книжку «Таинственный остров» и начал читать. Но не смог дочитать и первой страницы.

Тогда он встал, вытащил из портфеля дневник и молча протянул его отцу. Отец заглянул в дневник и перестал улыбаться:

— Докатился!.. А почерк-то! Буквы! — он схватился за голову. — Это что у тебя? Неужели «е»? А это? По-твоему, «о»?

Отец подчеркнул букву ногтем и показал Борьке… Потом решительно поднялся со стула и исчез в коридоре. Вернувшись с лыжами, он протащил их через всю комнату и швырнул за шкаф!

— Где «Таинственный остров»?

Отыскал книжку и унес в другую комнату. Отец прятал книжку и приговаривал:

— До чего докатился, а? До чего докатился! Нет, дорогой мой, хватит… — и вдруг закричал: — Двоечник!

Борька стоял, боясь шелохнуться. Когда же отец наконец замолчал и в доме стало тихо, он подождал еще немного, подсел к столу, достал купленные еще вчера цветные карандаши и начал их затачивать.

Он затачивал карандаши и смотрел на синее лезвие бритвы, и на цветные стружки, и на крошечные золотые буковки на конце карандаша…

«Знают, — думал он, — уже знают…»

Зачем ему лыжи, и улица, и цирк? Дома тоже хорошо…