Лёшка

Он его сразу приметил. Чистильщик сидел, прижавшись к кирпичной стене с железным козырьком и, защищенный от дождя, время от времени тянул: «Чистим-блистим». И сразу узнал: Бычок! Встречал не раз на базаре. Но Бычок никогда не был чистильщиком. Детей-чистильщиков вообще не было в Керчи. И вот явились! Володя горько усмехнулся: чтобы выжить, за что только не ухватишься! Даже за сапожную щетку. Он прошел мимо, не удостоил Бычка взглядом. Прошел в другой раз, глядя вперед и в то же время не упуская из виду Бычка. И сердце у него, как у охотника, радостно екнуло: вот это дичь! Дичью был Бычок. Лукаво-простодушный Бычок, которого он держал в поле своего бокового зрения. Удача сама шла к нему в руки. Бычок мог его и не знать. Но он-то хорошо знал Бычка. И мог при случае напомнить, как тому не раз приходилось уносить ноги от рассерженных торговок, не желавших поделиться с Бычком своим товаром. Напомнить, позлорадствовать для вида над неуклюжестью Бычковых преследовательниц и тем завоевать его расположение. А там, войдя в доверие, и подменить Бычка на его «посту». А пост что надо, не пост, а настоящий НП! Сиди, заманивай клиентов, а сам через улицу знай поглядывай, что там немцы за железными воротами хранят?

В азарте Володя как-то вдруг забыл о приказе «Никаких контактов» и думал лишь о том, чтобы поскорей разделаться с бабушкиной внучкой, переодеться и «атаковать» Бычка.

Сколько людей, задумав что-нибудь, но не обдумав, попадают в капканы своих планов. Так же вот чуть не попал в капкан своего плана и юный разведчик аджимушкайских партизан Володя Дубинин…

Дождь прекратился.

Из подъездов выпорхнули и разлетелись по улице редкие прохожие.

Бычок вытянул толстую шею и замер, следя за удаляющейся девочкой: вернется или нет? Вернется, значит, тут же на заметку, а заметку в почтовый ящик. Бычок ухмыльнулся, подумав об этом ящике. Ящиком был немецкий сапог. Его придумал Череп. Ящик, то есть сапог, должен приходить два раза в день, назвав пароль, уносить почту, если она была. Вернется девчонка — будет почта. А она должна вернуться, должна! Он сам видел, как она пожирала глазами ворота. Пожирать пожирала, а заглянуть за ворота — что там? — на смогла. Случая не было, потому что ворота с утра еще ни разу не открывались. И ей, той девчонке, надо подкараулить, когда они откроются. Пусть караулит! А он в свою очередь ее караулить будет. Откроются ворота, насмотрится девчонка на то, что было, и уйдет. А он, если по «почте» сообщить не сумеет, за ней, припрятав инструмент под соседнее крыльцо. Куда она — туда и он. Как-нибудь выследит!

Володя нащупал за пазухой часы и посмотрел: девять! Пора было выходить на внучку.

Она поджидала его возле дома, тоскливо оглядываясь. Глаза у нее были печальные и зареванные. Видно, бабушке стало хуже.

— Я от Тимура, — сказал Володя. — А Тимур не мог.

Девочка просияла.

— Ой, спасибо! — сказала она. — Ну я пошла?

Володя обрадовался недолгой встрече и, кивнув, хотел уйти. Но тут заурчал мотор и к воротам, с которых он не спускал глаз, подползла машина, груженная ящиками. На одном из них глаза поймали «Кофе». Ситуация изменилась. Теперь ему непременно надо было задержаться.

— Что с бабушкой? — спросил он, не глядя на внучку. — Как температура?

Она что-то отвечала, но ее голос не доходил до Володи. Его глаза и уши были там, за воротами, куда заехала машина. Остановилась, и зеленые, бывшие в кузове, стали подавать ящики зеленым на земле. Те, приняв ящики, сгибались в три погибели и волокли их в глубь двора. «Кофе! — злорадно подумал Володя. — Нет, тут кофе и не пахнет!» Его взгляд перенесся через улицу и с завистью замер на чистильщике: на его бы место. Он бы выведал, что в ящиках на самом деле.

— Не смотри на него, он плохой!

Он не сразу вник в смысл того, что ему вполголоса сказала бабушкина внучка. Кто плохой? О ком это она?

— Кто плохой? — спросил он, уставясь, словно спросонок, на внучку.

— Тот мальчик, — девочка кольнула глазами чистильщика и, отведя взгляд, продолжала: — Он у моей бабушки хлеб украл. Бабушка на кольцо выменяла, а он украл. Бабушка его в окно узнала. А еще он с немцами… Я сама в окно видела, как его немец сюда привел. Важный, с витыми погонами…

Она капала и капала, и ее слова-капли становились все холодней и холодней. Мороз пробежал у Володи по коже, когда он наконец понял все. Так вот он кто, этот чистильщик, — фашистская подсадная утка. А он на нее чуть было, как глупый селезень…

— А? Что? — спросил у девочки, не расслышав последние ее слова. — Что ты сказала?

— Я сказала… — девочка лукаво и, как показалось Володе, не к месту усмехнулась, — я сказала, что ты не нашего пола. Ты — мужчинского!

Володю бросило в жар.

— Как мужчинского? С чего ты взяла?

— А с чего у тебя пуговицы справа? — рассудительно заметила девочка.

У Володи голова пошла кругом: справа, слева, какая разница. Он так и сказал:

— Какая разница?

Девочка, как по клавишам, провела по пуговичному ряду и сказала:

— Мужской ряд. А женский слева. Я знаю, у меня бабушка портниха.

«Впредь наука, — ругнул себя Володя. — Мелочь, а погубить может». Тут же выкрутился:

— А это не мое. Это Тимура. Я его сестра.

— А! — приняла его игру девочка. — А я подумала…

— Ты не думай, — вышел из себя Володя. — Ты давай к бабушке. Бабушка больна, а она тут…

Упрек попал в цель. Девочка, спохватившись, ойкнула и, как мышь, юркнула в подъезд дома, вылупившего на улицу два яруса крошечных, как спичечные коробки, окошечек.

Володя дал ей время уйти и, когда, по его расчетам, она поднялась на второй этаж, где жила, тоже вошел в подъезд.

Вот он и оторвался от Бычка. Теперь Бычок, если и приметил девочку, роль которой он, Володя, играет, решит, что она здешняя и потеряет к ней всякий интерес. Забившись под лесенку, Володя заправил платье под брюки, сунул за пазуху платок, откуда перед тем выудил шапку-ушанку, и, нахлобучив ее на нос, вышел через двор на другую улицу города.

Говорят, что тот, кому посчастливится избежать смертельной опасности, чувствует себя на седьмом небе: он весел, рад, доволен… Ерунда! Чувство после опасности у него, как после тяжкой работы. Работа сделана, и надо, отдохнув, прийти в себя, чтобы продолжать то, что начал. Но у Володи к чувству сброшенной тяжести прибавлялось еще чувство негодования на самого себя. Так опростоволоситься! Забыть о приказе «Никаких контактов»! И самому полезть в паучью сеть. А в том, что Бычок — одна из паутинок этой сети, Володя не сомневался. Он бы, Бычок, его в свою компанию принял, а там, завоевав Володино доверие, и в его компанию втерся.

Чувство вины побуждало к искуплению. И Володя, шагая по улицам родного города, долго ломал голову над тем, как отомстить Бычку за предательство и устранить его со своего пути.

В каменоломни он спустился с готовым планом.

…Бычку не пилось, не елось, хотя было и то и другое. От пинков болело пониже спины, и было ни до питья, ни до еды. Пинки были наградные. Одно утешало Бычка. Он сам виноват. Нечего было разевать рот и докладывать Черепу о девчонке, которая шлялась по улице и все рассматривала. Череп, услышав, даже в лице изменился. И лицо у него из смуглого сделалось черно-багровым. У Бычка мороз пробежал по коже, когда Череп прошипел:

— Где девчонка?

— Ушла и не вернулась. Ей-богу, — заикаясь, пробормотал Бычок, благоразумно умолчав о том, что девчонке, в конце концов, удалось сунуть нос за ворота и увидеть, что там хранится. Ну, увидела кофе, ну и что? Бычок не придал тогда этому никакого значения, тем более что девчонка, видимо, здешняя, уличная, тут же исчезла в подъезде. Однако вон оно как вышло. Череп в девчонке разглядел партизанскую лазутчицу и надавал ему, Бычку, здоровенных пинков за то, что он ее не выследил.

Свечерело. С моря потянуло прелостью и соленостью. Бычок, отсидев вахту, взгромоздил сундучок на плечо и поплелся домой, на окраину, к «земляку» с гор, у которого его поселил Череп. Света в небе все прибавлялось, а на земле, наоборот, убывало, и Бычкова тень, вытягиваясь, забиралась все выше и выше — на крыши домов, на вершины деревьев, рискуя сломать шею.