Здравствуй, сосед!

— А локоть у купца меньше, чем положено!

Что тут началось!

Купец:

— Локоть и есть локоть. По ивановскому меряный.

Покупательница:

— Меня не обманешь! Я сама купецкая жена!

А зевака из толпы:

— Веди его к Ивану! Там разберёмся.

— К Ивану! — подхватила толпа. — Пошли к Ивану.

— К какому это Ивану они хотят его вести? — спросил Вишена.

— К Ивану на Опоках, — ответил Василёк.

— Так ведь это же церковь! — удивился Вишена.

Между тем купец, громко ругаясь, свернул ткань, перекинул через плечо, схватил свой локоть и зашагал, окружённый толпой, куда-то на другой конец торга.

— Пойдём? — спросил Вишена.

И все трое двинулись вместе с толпой. Так и шли — кричащий купец со своей тканью на плече, сердитая купеческая жена, зеваки и Вишена с Борисом. А впереди бежал Василёк и свистел заливисто в свою свистульку.

В церковной пристройке было тихо и пусто. Продавец позвал кого-то. Ему ответили. Высоко подняв над головой деревянный локоть, продавец прошёл дальше в глубь помещения. Вишена не сразу разглядел, что он делает. А купец подошёл к человеку, который только что откликнулся ему из темноты, и что-то взял у него из рук. Присмотревшись, Вишена с удивлением увидел, что это был такой же локоть, как и тот, что держал в руках купец.

— Вот смотри: равные — что мой, что ивановский! — показал купец покупательнице.

Та молчала, не спорила больше. А продавец продолжал кричать, что он честный купец и не позволит позорить своё имя. Толпа зевак вокруг зашумела. Только что они ругали купца, грозились, что несдобровать ему. Теперь же стали на сторону продавца и ругали притихшую женщину: нечего, мол, возводить на человека напраслину.

Вишена и Борис удивлялись, зачем в церкви локоть. А Василёк давно знал. Эта церковь принадлежит той же «Ивановской сотне» — купцам-вощаникам, что и причал. В церковных подвалах хранят они свои товары. Здесь же хранится и локоть — мера, по которой отмеряют материю, и весы с гирями. И каждый может прийти сюда и проверить свою или чужую меру, заплатив при этом церковному служителю. Здесь же собираются торговые люди решать разные дела. А иногда в церкви устраивают пиры, на которые приглашаются и купцы, и богатые горожане, и знатные гости. И отец Василька тоже хранит здесь свои товары.

Только вышли из церкви, Василёк опять засвистел в свистульку. Хорошо свистел, заливисто. Вишена не выдержал — попросил:

— Дай посвистеть.

— А ты и не сумеешь, — отмахнулся Василёк, не отнимая ото рта свистульку.

— Да ещё получше тебя сумею! — сказал Вишена.

— А чего же не купил себе свистульку? Купил бы и свистел.

— А на что я куплю? — мрачно проговорил Вишена. И до того захотелось ему посвистеть! Только когда у него будет свистулька? Ни отец, ни мать не дадут ему даже резаны на такое баловство..

— Это не простая свистулька, — похвалялся Василёк. — У неё знаешь что внутри? Да откуда тебе знать! Вот слышишь? — Он поднёс свистульку к Вишениному лицу и поболтал ею в воздухе.

Внутри птички что-то слабо тарахтело.

— Горошина сухая, — сказал Василёк. — Потому и свистит она переливчато. Значит, не простая свистулька, а переливчатая. Ну, хочешь посвистеть? — вдруг спросил он.

— Хочу! — обрадовался Вишена.

— Давай меняться!

— Меняться? На что?

— На твой чехольчик. Не хочешь?

— Хочу, — сказал Вишена. Отстегнул от пояса чехольчик и вместе с писалом отдал его Васильку. А у него в руках оказалась яркая глиняная птичка с дырочкой на спине и с горошиной внутри.

Вот и ряд, где торгуют мягкой рухлядью. Так на Руси называют меха. На прилавках и на врытых в землю колах лежат и висят шкуры. Сияет дымчатой голубизной мех зимней белки, свисают, болтая лапами и пышными хвостами, черно-бурые лисы, чёрным серебром отливают шкуры бобра, мягко золотится мех соболя, как снег, белеет горностай… Но Вишена, занятый птичкой-свистулькой, ничего этого не замечал.

Отец Василька, важный купчина с густой бородой, беседовал с двумя иноземцами в богатых одеждах.

— Немцы. Торговые гости из Ганзы, — шепнул Василёк и пояснил: — Ганза — это у них вроде как наша «Ивановская сотня». За мехами приехали.

Гости, наверное, уже сторговались с Васильковым отцом, потому что три других чужеземца в одеждах попроще отсчитывали шкурки по десяткам и аккуратно укладывали их в большие бочки.

— А почему они мех в бочки кладут? — спросил Борис.

Васильков отец поклонился Борису и ответил:

— Гостям нашим путь предстоит далёкий. Ладью может волной захлестнуть.

Когда бочка заполнялась доверху, её закрывали и откатывали в сторону. Стоявшие наготове дюжие молодцы из работных людей подхватывали её и с криком «Берегись!» катили по деревянной мостовой к причалу — грузить на ладью.

Купец подозвал сына, сказал гостям:

— Наследник, — и стал рассказывать, что вот ещё немного подрастёт сын и вместе с ним будет ездить за мехами. Ездить приходится далеко, в глухие лесные края, куда и дорог-то настоящих нет. Но зато много зверя бьют там охотники, и мех — вот он до чего хорош.

Немцы кивали головами, смешно выговаривая непривычные слова, соглашались:

— Карош мех, карош! — А потом наполовину по-русски, наполовину по-своему лопотали, поглядывая на Василька: — Дер кнабе. Сын. Карошо!

Ещё не весь мех был уложен в бочки, но отец Василька сказал, что уже поздно и пора закрывать лавку. Остальное догрузят завтра. Немцы опять закивали головами. Удивлялись, до чего долог здесь в Новгороде, на севере, летний день. Иной раз, вот как сейчас, и забудешь, что уже наступил вечер. Да и ночью так светло — не уснёшь. Тут заговорил ещё один гость, до этого времени молча сидевший в стороне. Это был италийский купец. Он тоже немного умел говорить по-русски. Ему уже не раз приходилось бывать на Руси, сказал он. Но раньше он доходил только до Киева. А вот в Новгород приплыл впервые. Он, как и немцы, удивлялся светлым северным ночам. Говорил, у них в Италии ночи тёмные, как чёрный бархат. И звёзды смотрятся по-другому. И деревья иные, и дома не из дерева, как в Новгороде, а из камня. Хвалил Новгород — красивый и чистый город. Улицы вымощены — не то, что в иных европейских столицах, где едва выйдешь со двора, потонешь по колено в грязи. Италиец ещё что-то продолжал рассказывать про города и земли, где случалось ему побывать, но Вишена и Борис, попрощавшись, вышли из лавки. Василёк же остался дожидаться отца, чтобы вместе с ним идти домой.

Торг уже опустел. Только сторожа ходили по площади и поглядывали, не забрался ли вор в какой-нибудь церковный подвал, где хранят свои товары купцы.

На мосту тоже было пусто, и, наверное, поэтому он показался теперь Вишене гораздо более длинным. Сверху висело белёсое небо, а внизу свинцово темнела вода.

Борис, шагавший рядом с Вишеной, тяжело вздохнул. «Наверное, подумал о том, что попадёт дома», — догадался Вишена и тоже вздохнул. Вспомнился ему весь сегодняшний день, все неприятности. И учителя в школе Вишена разгневал, и писало позабыл вынуть, так и отдал его Васильку вместе с чехольчиком. Теперь пожалел он и писало и чехольчик. Правда, весёлая птица-свистулька была, вот она, у него в руке. Вишена разжал пальцы, поглядел на птичку. Всё-таки славная эта птичка-невеличка, голосистый соловей с дырочкой на спине и горошиной внутри. Вишена поднёс птичку к губам, и она заливисто засвистела. Наверное, Алёна и услышала этот свист. Когда Вишена подходил к дому, Алёна выбежала на улицу и закричала:

— Вишена! Вишена! Это ты? — Голос у неё был радостный.

Вишена сказал:

— Смотри, какая у меня птичка. Хочешь посвистеть?

Но Алёна не стала свистеть, даже не глянула на птичку, а смотрела на Вишену, словно видела его впервые.

— Это ты? — повторила она. — Живой! Беги скорей домой. Мать твоя все глаза выплакала. Сказали, какой-то отрок утонул сегодня в Волхове.

Едва Вишена толкнул калитку, с крыльца сбежала мать:

— Сыночек! Ненаглядный мой! Живой! Сберегла тебя пресвятая богородица! Вызволила из беды, вынула из воды! — и кинулась обнимать Вишену.