Сто рассказов из русской истории. Жизнь Эрнста Шаталова. Навеки — девятнадцатилетние. Я вижу солнце.

— Маргарита, выходи, я знаю, ты дома!

— Иди на собрание, Ксеня, да прихвати своего инвалида!

Нас, детей, на собрание не приглашали, но мы и не нуждались в приглашении. Собрание было для нас единственным местом развлечения. Оно обычно проводилось в школе, и нам доставляло огромное удовольствие видеть, с каким трудом рассаживаются за партами седовласые загорелые дяди и тети. Мы устраивались на полу, с наслаждением наблюдая за ходом этого странного урока, во время которого не читали списка, отвечали с места, не вставая, свободно курили, перебивали друг друга, к учителю обращались на «ты», и никого за это не выставляли за дверь. Я мечтал о том времени, когда и меня будут звать на собрание, когда и я смогу послать зовущего к черту, когда при голосовании председатель объявит: «Сосойя воздержался!..»

…Я и Хатия сидим на полу, перед тетей, за нами, также на полу, — Бежана. Мы ждем начала собрания. Класс гудит. Все окна распахнуты настежь, но в комнате все же жарко. От запахов табака, пота и земли першит в горле. Надрывно кашляют старики. Судачат бабы. А народ все валит.

— Ну что ж, пора начинать! — объявил колхозный счетовод Зосим, постучав карандашом по надтреснутому колокольчику. — Кого изберем председателем?

— Будь сам, какая еще с тебя польза? — съязвил Диомид.

— Пожалуйста, становись председателем ты! Убедишься, какое это удовольствие!

— Что ты! Отбивать кусок хлеба у любимого соседа!

— Пропади ты пропадом с твоим соседством!

— Да начинайте же, черти проклятые, утро скоро! — прервал дискуссию Зосима и Диомида дядя Герасим.

Зосим кашлянул, надел очки, раскрыл бумажную папку, извлек оттуда лист бумаги, поднес его к носу и вдруг вспомнил:

— А секретаря? Надо же избрать секретаря собрания!

— Будь заодно и секретарем! — предложил Диомид.

— Не справится с двумя обязанностями! — сказал Бежана.

Зосим нахмурился, снял очки и посмотрел на Бежану, однако, увидев его серьезное лицо, промолчал.

— Голосовать?

— Хоть голосуй, хоть пой в три голоса, только начинай! — крикнул выведенный из терпения отец Хатии.

Зосим еще раз кашлянул и объявил:

— На повестке дня у нас один вопрос: о лодырничании и отвиливании от работы отдельных, так сказать, изменников общего дела и родины. Слово предоставляется председателю нашего колхоза товарищу Кишварди Спиридоновичу Вашакмадзе!

При упоминании фамилии председателя раздалось несколько жидких аплодисментов. Кишварди встал, выпил полграфина воды, затянул пояс потуже и начал:

— Товарищи! Нынешний год сложился для нас очень неблагоприятно. Что происходит сейчас? Происходит смертельная борьба. Две стороны — красная и черная — ведут между собой — что? Они ведут между собой войну. Беспощадную войну. Кто мы? Мы — серп и молот, то есть звезда. Кто они? Они — ад и бездна, тьма-тьмущая и беда нескончаемая! Что делает Гитлер? Гитлер продвигается вперед. Он достиг уже кислых минеральных вод. Кисловодск! — перевел он на русский язык. — Каково приходится народу? Трудно приходится, товарищи, народу! И правительству нашему нелегко, и армии нашей нелегко. А нам? Нам тоже трудно, товарищи! Не хватает пищи, одежды, обуви… Вот ты, Христофор Василия! Думал ли ты о том, что твоему мальчику, который с винтовкой в руках бьет Гитлера, нужна еда, нужна одежда?

— О чем же я думал, если не об этом, дорогой Кишварди!

— А ты, Герасим? Попал твой сын в госпиталь, и ладно? А о том, что таких, как он, тысячи и каждого из них надо накормить и напоить, ты знаешь об этом?

— Знаю, Кишварди, знаю…

— Ражден! Как по-твоему? Танк, в котором сидит твой парень, растет в саду на дереве?!

— Да что ты нам байки рассказываешь! Говори о деле! — раздались недовольные голоса.

— Скажу о деле! Стране нужен хлеб, нужно мясо! Лобио и мчади нужны народу! Вы как думаете, зачем нас оставили здесь? Или мы стрелять не умеем? Да я за пояс заткну любого… как его… снайпера! Ан нет! Велели сидеть здесь, дома! Почему? Потому что мы сегодня нужны здесь! У войны ненасытный желудок, ох и ненасытный! И заполнить этот желудок должны мы с вами! Понятно это?

— Кишварди! Вот тебе нож — режь нам горло! Что мы, не работаем, что ли? — подал голос дядя Герасим.

— Я не про всех… Мужиками я доволен. И на баб я не в обиде… Однако есть отдельные лица…

— Назови, назови конкретно! — зашумело собрание.

Кишварди извлек из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его. В классе люди затаили дыхание. Кишварди долго всматривался в листок, потом решился:

— Где Амбако, где Кирилл, где Кикития, где Феодосия Барамидзе и невестка ее Маквала?

— Ну-ка, Шакро, отвечай, где твоя мамаша и жена твоего брательника? — толкнул кто-то Шакро Барамидзе.

Тот встал, провел ладонью сперва по парте, потом по собственному лицу и нехотя ответил:

— В Батуми они… За сахаром…

— Ага, за сахаром? Архип, как давно ты видел сахар? — спросил Кескинэ.

— Видеть-то видел, да вот есть не приходилось! — улыбнулся Архип.

Шакро закашлялся, закрыл лицо руками.

— Что ты раскашлялся, точно Бегларов пес! — прикрикнул на него Зосим. — Скажи-ка лучше, зачем их в Батуми потянуло?

— Да они… У них там… В общем, они там достают сахар, а потом…

— А потом здесь продают втридорога, так, что ли? — спросил кто-то.

— Так…

— И это говорит сын про собственную мать! Язык надо вырвать у такого сына! — запричитала Машико.

— А что, мне за них садиться в тюрьму, да? — огрызнулся Шакро и сел.

— Никого я не собираюсь сажать в тюрьму! — продолжал Кишварди. — Кому работа не по душе, пусть идет в лес, к Датико, и ночует там с волками… Просить и упрашивать мы не намерены… Война только начинается, и никто за нас не постоит, кроме нас самих… Лукайя Поцхишвили, скажи что-нибудь!

С того дня, когда Лукайя узнал о гибели единственного сына, он словно онемел. Он выходил в поле до восхода солнца, работал за троих, возвращался домой после захода солнца, ложился под навесом и лежал не двигаясь до утра. Обрушься небо и разверзнись земля — Лукайя не моргнул бы даже глазом.

Сейчас, услышав свое имя, Лукайя вздрогнул от неожиданности, встал, подошел к столу, выпил воды и прохрипел:

— Табаку…

Человек десять, сидевших за передними партами, полезли в карманы, и на столе выросла горка табака. Человек десять зашуршали газетами, и стол покрылся кусками бумаги. Человек десять зачиркали самодельными зажигалками, и комната наполнилась сладковатым запахом жженого трута. Лукайя дрожащими руками свернул толстую, с палец, цигарку, раскурил ее, глубоко затянулся. Лоб его покрылся испариной. Класс молчал.

— Я… Что я… — начал Лукайя. — Для меня война давно уже кончилась… Будь у бога справедливость, я сейчас должен гнить в могиле… Но не берет бог мою душу… Что ж, подожду… Накладывать на себя руки не стану… Всю свою кровь обращу в пот, все свои слезы обращу в кровь — найдут они путь к костям моего мальчика… Так и буду жить, пока не свернем шею Гитлеру… Или я, или он… Вместе нам нет места на земле… Вот и весь мой сказ.

Собрание молчало. Лукайя сел и закрыл лицо руками.

— Пиши, Зосим! — встала вдруг бригадир Ксеня.

Зосим вопросительно взглянул на председателя.

— Пиши, говорю! — повторила Ксеня.

Председатель кивнул головой.

— Пиши! — продолжала Ксеня. — Пусть померкнет свет в глазах того, кто без причины уйдет с работы! Пусть отсохнет у него рука и поразит его пуля в сердце!

— Ну и ну… — потянул Алиес Соселия.

— Вот тебе и ну! Кстати, говорю я это к твоему сведению! — огрызнулась Ксеня.

— А что я! Работаю, как вол, видят все! Мычать мне, что ли?

— Да, должен мычать!

— Записать это? — спросил Зосим.

— Послушайте, люди, чем сыпать здесь проклятиями, вы бы лучше поинтересовались, кто выдаивает наших коз! — вскочил Эдемика Горделадзе.

Я и Хатия похолодели.

— Я в Ксениных понуканиях не нуждаюсь, — продолжал Эдемика, — работаю на совесть! А тех, кто не работают, нет и на собрании!