Мне на плечо сегодня села стрекоза

— Отлично, — сказал Гошаня.

Когда мы уже шли по льду, Коля сказал, что пойдет дальше, на струю, плотву ловить, а мы вскоре свернули с Гошаней в сторону. Здесь подо льдом были каменные гряды, мелко, и я объяснил Гошане, что жилка тут будет меньше путаться, глубина всего метра два, а главное, ловить окуня мы будем на мормышку, с кивком: для начинающего это проще, кивок хорошо виден, и вообще начинающему на валидольную баночку ловить труднее.

— Давай-давай, — сказал Гошаня. — Мне все равно. Где наша не пропадала!

— Ну вот, — сказал я, ставя ящик на лед. — Теперь я буду тебя учить.

— Слушай, — сказал Гошаня. — Давай не так. Я буду все делать сам как умею, а ты по ходу будешь мне подсказывать, делать замечания. Идет? Так мне будет легче.

Тут же он абсолютно правильно собрал ледобур и начал сверлить. Просверлив лед, он задвигал ледобуром вверх-вниз, так что почти весь лед оказался наверху, крякнул, ну, прямо, как мой дед, достал из ящика удочку с двумя мормышками и черпак, плюхнулся на ящик и, выбрав из лунки черпаком остатки льда, весело заржал и сказал:

— Пор-рядок! Ну как?

Я молча развел руками: мол, все верно.

— Теперь смотри, — сказал Гошаня. — Смотри на меня и учи. Э-эх, где наша не пропадала!

Тут же он отцепил от ручки удочки обе мормышки, и нижнюю, тяжелую, и маленькую верхнюю, снял катушку с тормоза и, держа мормышки в левой руке, правой лихо маханул метра полтора жилки. Делал он все быстро, легко и уверенно. Удочку аккуратно положил на лед справа от себя, мормышки — на левое колено, тут же достал из-за пазухи коробочку с мотылем…

— Та-ак, — приговаривал он. — Насаживаем мотыля! Та-ак. Теперь на нижнюю. Коробочку — за пазуху. Тэ-э-экс! Па-аехали. Смотри, малыш, и учи меня. Тэ-экс!

Он опустил мормышку в воду и стал сбрасывать рукой жилку с катушки — «тэ-экс, тэ-экс». Наконец кивок перестал сгибаться под тяжестью мормышки.

— Тэ-экс! — приговаривал Гошаня. — Теперь наша нижняя легла на дно. Чудесно. Подмотаем чуть-чуть. Та-ак…

Я смотрел на все это с известной долей обалдения — Гошаня делал все сверхгениально и легко, изящно.

— Кивочек согнулся — разогнулся, согнулся — разогнулся, — тараторил Гошаня. — Тюк-тюк. Тюк-тюк. Стучим мормышечкой по дну. Вни-ма-ни-е! И-и-и…

Кивок действительно дрогнул, слегка согнулся, Гошаня коротко подсек и, ловко выбирая жилку, выволок на лед окунька грамм на сто пятьдесят.

— Ну как, мастер? — заорал Гошаня и захохотал.

Мы хохотали с ним оба, разве что я маленько расстроился, что его ничему не надо было учить, — хотелось повыпендриваться, что ли.

— Не скрою, малыш, — сказал Гошаня, снова запуская снасти под лед. — Я ловил. Приходилось. Точнее, один раз в жизни.

— Чего же ты темнил? Один раз всего ловил? Не верю, — сказал я.

— Один, честно. Просто я талант, у меня отличная мышечная память и тонкое чувство, понял? Это от хоккея, малыш. Я и шайбу-то веду, не глядя на нее, — я ее чувствую, каждый граммик ее веса. Понял?

Он был такой веселый, такая счастливая была у него морда, что я вдруг вспомнил и на секунду остро пожалел, что он живет один, с мамой, а папаня его — неизвестно где.

После мы часа полтора-два сидели на гряде, на окуня. Гошаня поймал окуней с десяток, я — чуть побольше (все-таки опыт!), а потом мы решили, что двинем на струю, на плотву. Коля не возвращался — верный признак, что плотва брала.

Мы похромали дальше, и я снова подумал: была ли на первой электричке Айседора, была ли с ней Света, и есть они сейчас на льду, или их нет? А если есть — то где?

Колю мы не нашли, наверное, он сидел в той большой компании, которая была далеко влево от тропы, а мы свернули вправо, ушли метров на пятьдесят и решили сверлиться здесь, в гордом одиночестве.

Гошаня, конечно, легко сообразил, как ловить с помощью валидольной баночки, и, между прочим, первую плотву он выдрал опять первым.

Плотва брала средненько, не скажешь, что часто; мы с Гошаней весело трепались на разные темы, но на душе у меня (это легко было заметить) было не сладко, и я поймал себя на том, что иногда оборачиваюсь то влево, то вправо и внимательно разглядываю бесконечное сереющее пространство льда.

Вдруг, обернувшись за спину, в сторону нашей тропы, я увидел на тропе идущих мимо нас… Айседору, да, Айседору и — неужели? — Свету, ну, конечно же. Свету, хотя я и не узнал ее, а Айседора-то была точно Айседорой, пусть она брела и не в пяти шагах от нас, — рыжая большая ушанка из лисы, белый длинный тулуп — все Айседорино.

Я даже сжался немного от волнения, несмотря на то что с тропы они не могли узнать меня, тем более мы сидели комочками, к ним спиной. Кося глазом, я проследил, как они прошли еще метров сто, свернули налево и вскоре сели ловить.

— Ты чего молчишь, а? — спросил Гошаня. — Оглох, что ли? Я тебя уже минуту спрашиваю, а ты не отвечаешь, все молчишь.

— Что?.. Ну, спроси еще раз. Извини.

— Я говорю, если вот, например, девочка влюблена в мальчика, а он — нет, не получается у него, красиво это с его стороны или нет? Или он не виноват, а?

— Н-не знаю, нет… не знаю, — забормотал я. — Понятия не имею.

— Мне кажется, он не виноват.

— Мне тоже так кажется.

— Не виноват же он, если у него ничего не получается. Ну, не дружится ему с ней — и все тут.

— Вроде бы не виноват, — сказал я.

Я пристально смотрел в сторону Айседоры и Светы; похоже, у них не брало — руками они не размахивали; вскоре Айседора переместилась одна подальше влево, а потом еще дальше.

— Подожди меня тут, — сказал я Гошане, вставая с ящика. — Я скоро, я сейчас.

— Ты куда?!

— Подожди, я сейчас.

Медленно я поплелся по льду в сторону Светули. Она, я вскоре заметил, склонилась к самой лунке и не поднимала головы, пока я шел, и, когда остановился наконец перед ней, она так и сидела, уставившись в лунку, хотя наверняка слышала мои шаги и чувствовала, что кто-то перед ней стоит.

— Привет, — наконец выдавил из себя я.

Она подняла голову.

Это… это был какой-то незнакомый паренек.

— Привет, — сказал он, потом, помолчав, спросил: — Ловится?

— Ловится, — сказал я.

— У тебя чего, мотыль кончился?

— Кончился… почти, — сказал я.

Молча он отсыпал мне в ладошку немного мотыля и продолжал ловить, а я так и стоял с мотылем в ладошке.

— А у нее ловится? — спросил я.

— У кого?

Я показал рукой в сторону Айседоры!

— У деда-то? Не знаю. Здесь у него брало плохо, а там — не знаю.

Кивнув, я поковылял обратно.

Честно говоря, конец рыбалки я помню плохо — я был сбит с толку напрочь.

Вечером, поздно уже, когда все дома улеглись, я сел писать свой новый рассказ.

А на другой день, нет, через день, я впервые позвонил Игорю Николаевичу.

14

— Сегодня я выходная, — сказала мама. — Сейчас пойду по магазинам — холодильник пустой. Беру тебя с собой.

— Берешь — как вещь? — спросил я.

— Беру как вещь, как свою собственность. Разве не я тебя родила? Надо поговорить, посоветоваться. Кое в чем.

— Изволь, — сказал я. Приблизительно я догадывался, о чем может пойти речь. Пару дней назад я краем уха слышал их баталию с папаней, но почему-то не придал ей значения.

— Значит, ты хочешь поломать мою карьеру?! — крикнула она папане.

— Вопрос поставлен неграмотно! — крикнул ей папаня из ванной.

— Почему ж это неграмотно?! — крикнула она, возясь на кухне с супом. — Если я буду год работать в провинциальном театре — это шаг назад.

— Между прочим, вашему театру до того провинциального даже пальчиком не дотянуться: они приз ЮНЕСКО получили. Но это я так. Главное, вопрос ты ставишь неграмотно.

— Да почему, черт побери, неграмотно?! — опять крикнула Люля.

— А вот почему! Только ты слушай внимательно. Значит, мне предлагают на год поехать в Сибирь и наладить там их новую лабораторию. Это шаг вперед в моей, как ты выражаешься, карьере или нет?