Мне на плечо сегодня села стрекоза

Минут за пять до отхода поезда, наверное, потому, что нас, уезжающих, было целых трое, все стали говорить нам: «Пора, пора, опоздаете» — и подпихивать нас к поезду. Круг провожающих распался, Игорь Николаевич положил мне на плечо руку. «Ну вот, Леха», — начал он, и в этот же момент я осознал, что весь холодею и уже иду, иду по перрону, вдоль перрона, не обращая внимания на его руку на моем плече, потому что в нашу сторону очень быстро идет, почти бежит Света…

Секунду мы молчали, опустив головы, не глядя друг на друга, просто стоя очень близко друг к другу.

Потом она быстро заговорила:

— Чуть не опоздала. Все из-за транспорта. Я только вчера узнала, что ты надолго уезжаешь. Бабка сказала. Я прибежала, я примчалась… Тебе пора, тебе пора, иди же… Вот письмо. Я написала. Держи. Возьми. Ты напишешь мне? Все. Иди.

Как в полусне я ощутил ее губы на своей щеке, тут же она стала быстро уменьшаться, уходить…

Я совершенно не помню, как я сел в поезд и, возможно, стоял у окна рядом с Люлей и папаней и махал провожающим рукой. Я очнулся, когда за окном был лес, сплошной лес; мы проскакивали малюсенькие станции, наверное, мы отъехали уже от города километров сто, Люля и папаня пили чай в купе, а я так и стоял в коридоре у окна.

После дождь кончился, выглянуло солнце, я прошел по пустому коридору в тамбур, сел на откидной стульчик и вскрыл Светин конверт. Меня легонько и мелко колотило.

«Милый Леша! Не знаю, не знаю, ничего не знаю, может быть, все то, что я пишу тебе, я и сказала бы тебе (а может, и нет), если бы ты никуда не уезжал, но твой отъезд, такой внезапный и надолго, все перевернул. Ты действительно обидел меня (только слово это неточное), когда сказал мне правду, что приехал в гости не ко мне, а к Юле Барашкиной. Когда я сказала, что ты не обидел, я соврала, я не могла иначе. А сейчас не могу по-другому и говорю правду. Обидел. Я очень хотела тебе поверить, когда ты написал, что, видно, чувствовал (хотя и не знал), что я и Юля — это одна и та же девочка, очень хотела… и не могла, я не тебе не верила, а тому, что так бывает, что такое может быть в жизни. Не знаю почему, но, когда я узнала, что ты уезжаешь, все перевернулось и я поверила. И для меня это очень-очень важно, потому что все эти долгие дни, как я познакомилась с тобой, я хотела тебя видеть и скучала без тебя. Я загадала, что если у меня хватит храбрости поцеловать тебя на перроне, то ты мне обязательно напишешь из Сибири. Сейчас я еще не знаю, поцелую я тебя или нет, но ты мне обязательно напиши. Обязательно! Я прошу тебя об этом потому, что не верю, что я тебе больше не нужна. Не верю. Вот и все. Жду. Светлана».

Я оцепенел и долго сидел, не шевелясь и не пряча письмо. Внутри у меня все трепыхало, но это было совсем другое чувство, чем просто радость. Я повернул голову, когда Люля нашла меня в тамбуре и положила руку мне на плечо. Все еще не пряча письма, я отвернулся, она что-то почувствовала и ушла. Прямо в глаза мне светило через стекло двери солнце, и я закрыл их. Было тепло. Лицо у меня прямо горело, но внутри гулял холодок. Я долго еще сидел на откидном стульчике, постепенно согреваясь. После поезд остановился и минут пятнадцать, наверное, стоял просто в лесу, никакой станции, даже маленькой, не было.

Пришла наша проводница, разахалась, разохалась, что жарко, что душно, распахнула обе двери из вагона, велела мне встать и открыть дверь наружу; после попросила меня захлопнуть дверь, когда поезд тронется, я кивнул, и она ушла.

Все, как это обычно бывает в начале пути, ошеломленные отъездом, сидели по своим купе, в коридоре вагона было пусто и тихо, вообще (я прислушался) стояла полная тишина. Я глядел на лес перед собой, на узенькую, ниже насыпи, коричневую болотистую канавку с водой, на осоку и маленькие желтые цветочки, с краю леса стояли молодые березы, а глубже — сосны и елки, лес был чистый, просторный и светлый, как комната, и было очень тихо, я прислушался — гудели мухи, жуки какие-то, и тоненько вякала маленькая птичка; из лесу шел мягкий влажноватый запах, хрустнула ветка, кто-то пискнул и завозился в кустах ивняка… Потом я услышал ровный сухой шелест крыльев где-то возле самого моего лица и только после уже увидел большую голубовато-изумрудную стрекозу. Она зависла в воздухе меньше чем в полуметре от меня, иногда смещаясь на несколько сантиметров едва заметными толчками.

Я видел, как сверкнули ее глазки.

Я стоял тихо. Снова, неразличимым броском она придвинулась ко мне и… села мне на плечо. Я не шевелился, боясь потревожить ее. Она сидела тихо, иногда вздрагивая крыльями, через ковбойку я чувствовал, как она мягко перебирает лапками. Я сделал шаг вперед, потом отступил назад, в глубь площадки — она не шевелилась.

Я заглянул в вагон: в пустом коридоре возле открытого окна стояли только папаня и Люля. Он обнимал ее за плечи.

Я сделал два шага по коридору, стрекоза продолжала сидеть на мне, мне показалось даже, что она чуть посильнее вцепилась мне в ковбойку.

Я медленно пошел по коридору к папане и Люле, стрекоза не шевелилась. Люля улыбнулась мне, повернув лицо в мою сторону, я приложил палец к губам, показывая ей глазами, кто на мне сидит, она увидела и тоже шепотом сказала об этом папане.

Я остановился рядом с ними и тоже обнял Люлю, выставив плечо, на котором сидела стрекоза, немного в окно. Мы трое улыбнулись друг другу, поезд тронулся, очень мягко и осторожно. Стрекоза, оттолкнувшись от моего плеча, зависла в воздухе, после несколько мгновений летела рядом с нами, потом отстала и исчезла навсегда.