Шумный двор

Ребята понуро двинулись к выходу.

Когда унылые ребячьи голоса стихли, на пороге кабинета появился старенький бухгалтер. Увидев на столе Ретюнского газету с обведенной заметкой, Илья Семенович поправил на носу пенсне и взял газету.

Ретюнский смотрел через окно во двор. Там было пусто. Лишь стояла девочка в белых трусиках и лизала мороженое да купались в пыли воробьи. Поникшие листья тополей и чахлых акаций были серы. Вторую неделю палило солнце. Последний дождь прошел еще в начале месяца. Управдом расстегнул ворот рубахи.

— Ну, что скажешь? — опросил он.

Илья Семенович перевернул страницу, посмотрел, как называется газета. Красными буквами было написано: «Пионерская правда». Он достал сигарету и закурил.

— Между прочим, написали все верно, — медленно и задумчиво проговорил он.

Ретюнский покосился на него, но промолчал. Снова взял и развернул газету. Увидел в заметке свою фамилию, проворчал:

— В гроб они меня загонят…

Лена и бабушка

Скрывшись за балконной дверью, Лена прижалась спиной к прохладной стене. Закрыв глаза, слушала, что делается на соседнем балконе. И еще слушала, как упругими пружинками отдаются в висках удары сердца.

«А может быть, он вовсе и не смеялся надо мной? — подумала Лена. — Почему я решила, что смеется? И зачем ушла с балкона? В его глазах я, наверно, смешная и глупая девчонка». Она вспомнила, как прошлый раз ее назвали «монашкой», и лицо ее залила краска. Сколько раз в последние дни она думала об этом обидном прозвище! Почему так назвали ее? Неужели она похожа на монашку или какую-то сектантку, которых показывают в фильмах? Те верят в бога, молятся, отказываются от удовольствий. А она и в театре с бабушкой бывает, и в кино, и в филармонии, учится музыке, читает книги. Глупости, она не монашка — самая обыкновенная девочка.

«Тогда почему я ушла с балкона? — опять подумала Лена. — Ах, так! — вдруг сказала она себе. — Хорошо! Пусть чинит! Пусть вбивает гвозди!» Лена сняла босоножки и… вздохнула. Совсем будет смешно. То ушла, слово сказать боялась, а то пожалуйста — чини! Да и что чинить?

Лена повертела в руках босоножки и увидела, что ремешок на одном из них чуть отпоролся… В конце концов она может и сама пришить. Да! Возьмет и пришьет! Пусть не говорят, что она какая-то особенная, что иголку не умеет держать.

В старой коробке Лена разыскала иголку, нитки. Однако просунуть в твердый ремешок иголку оказалось не просто. Если бы хоть, наперсток был или шило.

Конечно, Лена все-таки умудрилась бы просунуть иголку сквозь ремешок, но в это время из кухни вышла Валентина Григорьевна. Подойдя ближе, она всплеснула руками.

— Боже мой, Лена! Что ты делаешь?

— Тут немножко отпоролось, бабика. Вот посмотри.

Валентина Григорьевна не пожелала ни на что смотреть.

— Боже мой! Неужели ты не знаешь, что для этого существуют сапожники?

— Но, бабика, — попробовала возразить Лена, — ведь в школе нас учили шить.

— Ах, оставь! — с досадой оборвала Валентина Григорьевна. — Тебе это совсем ни к чему. И запомни; от грубой работы и руки грубеют. А твои руки, — бабушка взяла маленькие белые руки Лены в свои, провела ими себе по напудренным щекам. — А твои тонкие, нежные пальчики созданы для музыки. Музыка! Что может быть прекраснее! Ах, Леночка, все мои несбывшиеся мечты я завещаю тебе.

Валентина Григорьевна расчувствовалась. Она осыпала внучку поцелуями и даже немного прослезилась. Затем заставила Лену надеть босоножки, отступила на несколько шагов и взглядом, долгим, полным восхищения, смотрела на нее.

— Моя маленькая принцесса, — растроганно прошептала она.

С соседнего балкона доносился стук молотка. Лена посмотрела на свои босоножки, на белое капроновое платье, и ей сделалось неудобно, что она стоит, словно кукла, а бабушка с восхищением рассматривает ее. «Действительно, вырядилась будто на праздник».

— Бабика, зачем ты купила такое дорогое платье?..

— Ах, разве я что-нибудь пожалею для тебя, моей маленькой принцессы! Носи на здоровье, красуйся.

Только Лене отчего-то не хотелось сейчас красоваться в новом платье. Она сняла его и надела простое — синее в цветочках. В нем удобнее. Она ела клубнику с молоком и не боялась посадить пятно.

С тех пор, как в соседней квартире поселились новые жильцы и особенно после знакомства с Сашей, Лена, чем бы ни занималась, невольно прислушивалась к шуму и голосам у соседей. Там был другой мир, которым она не могла не интересоваться, хотя бы потому, что там живут недавние днепропетровцы.

Вот и сейчас Лена безошибочно определила: у Саши собрались мальчишки. Она даже немножечко постояла у открытой двери. Но в комнате соседей так галдели, говорили все разом, что ничего нельзя было понять.

Сашу и ребят Лена увидела, через несколько минут с балкона. Шумной гурьбой они торопливо шли по двору. Ей было интересно узнать, куда они так спешат, но тут на соседнем балконе появилась Пенка.

— Здравствуй, Пенка! — сказала Лена и улыбнулась.

— Добрый день! — ответила Пенка и тоже улыбнулась.

— Куда это твой брат с ребятами пошел? — не удержалась и спросила Лена.

— К управдому. Газету понесли. Я бы тоже пошла, да не могу — кисель варится. А ты хочешь посмотреть, как нашу заметку напечатали? Там и моя подпись.

— Покажи.

— Я сейчас принесу. Можно к тебе на минутку?

— Конечно.

Когда у дверей позвонили и Лена побежала в переднюю, то Валентина Григорьевна с озабоченным выражением на лице уже отпирала замок. Лену кольнуло: «Боится, что почтальон пришел».

На незнакомую девочку с газетой в руке бабушка посмотрела подозрительно, с опасением.

— Это ко мне, — поспешила сказать Лена. — Проходи, пожалуйста.

Войдя в комнату, Пенка с восхищением огляделась:

— Ой, как у вас красиво!

Лена улыбнулась. Ей было приятно, что девочке так понравилось у нее. А Пенка продолжала почтительно рассматривать картины в позолоченных рамах, книжный шкаф, пианино с медными фигурными подсвечниками, пишущую машинку на низеньком столике.

— Значит, это ты играешь на пианино? — спросила она.

— Да. Шестой год занимаюсь в музыкальной школе.

— Я вчера утром читала на балконе и слышала, как ты играла. Так хорошо. Даже сначала подумала, что это радио.

— Вчера утром? Ах, да. Я играла полонез Огинского.

— И еще слышала, как на машинке печатаешь. Быстро. Тюк-тюк-тюк. Как пулеметик.

— Нет, — засмеялась Лена. — На машинке печатает бабушка. Переводит с французского и сразу печатает. Иногда я ей помогаю.

— Ой! Ты понимаешь по-французски?

— Понимаю.

У Пенки глаза сияли от восторга.

— Как все интересно… Ой! — вдруг вспомнила она. — Кисель! Надо бежать. Я же на минуточку… Ой, а газета! Чуть не забыла.

Валентина Григорьевна слышала их разговор. Соседская девочка ей понравилась — забавная, милая толстушка. Что ж, пусть подружатся. Это неплохо. У Леночки совсем нет подруг.

Когда Пенка убежала, Валентина Григорьевна спросила:

— Что это за ойка такая? Милая девочка.

— Это не ойка, а Пенка, — сказала Лена. — Она очень и очень хорошая. Мне так нравится! Сама кисель варит.

Бабушка промолчала. Умение Пенки варить кисель, кажется, ее ничуть не удивило и не обрадовало.

Лена не придала этому никакого значения и в следующую секунду сказала то, чего ей совсем не следовало бы говорить:

— Бабика, а Пенка приехала из Днепропетровска.

Тут-то Лена и поняла, что сказала лишнее.

Валентина Григорьевна вздрогнула. Чтобы скрыть волнение, она повернулась к внучке спиной и поспешила уйти на кухню.

Незнакомец

Что делать? На что еще надеяться? Сплюнув под ноги, Володька хмыкнул:

— На газету понадеялись! Смешно! Грома и атомной бомбой не испугаешь.

— Бюрократ несчастный! — ругнулся Лешка.

Лишь Василек, не раз думавший в эти дни о площадке, начал было уверять, что не все потеряно — надо подождать денек-другой и снова идти к управдому. Но Лешка зло оборвал приятеля: