Зима, когда я вырос

— Она там спит и делает уроки.

— Уроки?

— Почему ты так поморщился?

— Это звучит ужасно.

— Я пошел домой, — сказал Зван.

— Я тоже, — сказал я.

— Пошли со мной вместе, — сказал Зван, — у меня дома иногда бывает весело, заранее никогда не знаешь.

Уже на лестнице Зван начал разговаривать шепотом.

— Почему ты шепчешь, Зван?

— А вдруг она спит.

Я подумал: какой прок от двоюродной сестры, если она дрыхнет посреди дня.

Он медленно-медленно открыл дверь наверху. Вот глупый. Если не хочешь, чтобы дверь скрипела как не знаю что, ее надо открывать быстро, а не медленно.

Мы вошли в довольно темную гостиную в глубине дома. Двери между комнатами были закрыты. На большом столе из красивого темного дерева, без скатерти, стояли две тарелочки, на каждой по блестящему яблоку и серебристому ножику. Еще я увидел открытую баночку варенья, из которой торчала тоненькая ложечка, — это напоминало натюрморты дяди Фреда. Теперь я понял, почему Зван разговаривал шепотом, — это был дом, располагающий к шепоту. Здесь вместо переносной печки был камин, за окошечком светились раскаленные угли.

Зван подошел к закрытым дверям в соседнюю комнату, приложил ухо к дереву и прислушался.

— Она спит, — прошептал он.

— Пим, — раздался женский голос, — я тебя слышу, раздвинь же двери!

— Она не спит, — прошептал я.

Зван раздвинул двери, отчего в нашей комнате стало светлее.

В комнате со стороны улицы было очень мало мебели, тетя Фи назвала бы такую комнату лысой. Обои были светлые, здесь тоже горел камин, на каминной полке стояли только большие часы — они не тикали и показывали двенадцать часов, так что от них не было никакого проку.

На диване с изогнутой спинкой сидела, опираясь на большую подушку, женщина. Ее ноги были прикрыты одеялом.

По-моему, она смотрела в окно.

— Боже мой, кто это с тобой, Пим? — спросила она.

Откуда она знала, что Зван пришел не один? Увидела мое отражение в стекле или почувствовала, что Зван кого-то привел?

Она повернулась в мою сторону.

Это была, что называется, благородная дама, в «Вана» таких дам не встретишь.

— Кто ты такой? — спросила она.

— Это Томас Врей, тетя Йос, — поспешно сказал Зван. — Он живет тут напротив, на канале Лейнбан, его дом видно отсюда.

Ничего себе! Звану был виден мой дом, если он смотрел из гостиной в глубине дома через канал. Вот уж о чем я не думал. Сколько раз он, наверно, подсматривал за мной, когда я дышал на стекло и рисовал на нем фигурки или играл на улице или в одиночестве на льду? Сколько раз он видел моего папу у окна? И маму — сколько раз Зван видел мою маму?

— Я хочу услышать его собственный голос, — сказала тетушка Звана. — Томас, скажи что-нибудь.

Я молчал.

— Скажи же, не стесняйся.

— Чего там стесняться. Мы учимся в одном классе, — сказал я.

— Он говорит не совсем интеллигентно, Пим, — сказала тетушка.

— А вы что, заболели? — спросил я.

— Пардон, — ответила она.

— Томас хотел спросить: «Как вы себя чувствуете, мефрау?» Бет ведь рассказывала вам, тетя Йос, про Йоханнеса Брея и его сына, помните?

— Очень может быть, — сказала тетушка. — Бет много что рассказывает.

В присутствии тетушки Зван казался каким-то маленьким и не выглядел так солидно и взросло, как в школе.

Тетушка рассматривала меня.

Елки-палки, подумал я, у меня такие грязнющие колени, и лицо тоже перепачканное.

— Случилось что-то очень плохое, да, Пим? — спросила она. — Наверняка случилось что-то плохое; всегда случается что-то плохое… Как же я забыла…

— Это неважно, — сказал Пим.

— Все важно… А может, и нет, — сказала она.

Взяла стакан воды, положила на кончик языка таблетку и залпом выпила воду.

— А Бет дома? — спросил Зван.

— Голубчик, — сказала тетушка, — я не знаю. Твой друг такой тощенький, он, наверное, голоден? Покорми его, если он хочет есть, а сам не ешь, ты достаточно упитанный.

Зван вовсе не был толстым. Но его тетушка выглядела очень худой. Ее руки выше локтя были тоньше моих лодыжек.

— Как вы сегодня себя чувствуете, тетушка? — спросил Зван.

— Я поспала часа два-три, а когда проснулась, был уже день.

— Доктор сказал…

— Лучше бы доктор ничего тебе не говорил; наш доктор слишком мал ростом, я хочу доктора повыше, он бы увидел, что ты всего лишь ребенок. Я рада, Пим, что у тебя теперь есть друг, я этому очень рада. А ты тоже рад?

— Чрезвычайно, — сказал Зван хмуро.

Тетушка Звана рассмеялась.

— Мне нет даже сорока лет, — сказала она мне. — Я вовсе не пожилая дама, как ты, наверное, подумал. Я не знаю твоего отца. А откуда Бет его знает? Я знаю очень мало. Но я точно знаю, что Пим привел тебя не просто так, тут должно быть что-то особенное. А если в тебе есть что-то особенное, то просто так этого и не расскажешь, правда?

— Ничё во мне такого нет, мефрау, — сказал я.

— Послушай, Пим, он говорит очень небрежно, да; на канале Лейнбан все так говорят, не думая о культуре речи?

— Это влияние школы, — сказал Зван. — Время от времени он разговаривает так же, как многие ребята в школе, а сейчас он так разговаривает оттого, что смущается.

— Но ты же учишься в том же классе. Почему ты не говоришь, как остальные ребята? Хотя да, конечно же, я знаю, что ты не общаешься с другими, у тебя свой путь, ты слишком много читаешь, от тебя надо прятать книги. Ты уже принес уголь с чердака?

— Сейчас схожу.

— Ты не оставишь меня наедине с этим мальчиком?

Зван вышел из комнаты, потом обернулся и сказал:

— У него год назад умерла мама.

А потом спокойно закрыл за собой дверь.

— И еще сходи в «Вана», — крикнула ему тетушка, — купи печенья «Мария».

Я остался с ней с глазу на глаз. Она смотрела на меня.

Зачем Зван рассказал про мою маму? Глупо с его стороны. Теперь я стоял как дурак. В этой богатой комнате мне совершенно не хотелось быть несчастным сиротой с неинтеллигентным выговором. Как ни странно, я подумал: может быть, я попал сюда благодаря тому, что у меня умерла мама? Вот уж нетушки. Какая чушь. Но если такие мысли приходят в голову, то они приходят в голову, ничего не поделаешь. Я засмеялся.

— Что же тут смешного? — спросила она.

— Ой, ничего, — сказал я.

— Ты тоже считаешь, что Пим немного странноватый?

Я и не кивнул, и не помотал головой. На странноватые вопросы лучше не отвечать.

— Год назад, — сказала она.

— Меня не надо жалеть, — сказал я.

— Ну и правильно. Люди, вызывающие жалость — это ужас. И это слишком просто. Если хочешь вызвать жалость, всегда можно найти повод. Твоя мама болела?

— У нее был грипп, — сказал я.

Тетушка чуть не рассмеялась, но вовремя сдержалась и только глубоко вздохнула.

— Сколько тебе лет? — спросила она.

— Десять, — ответил я.

— Пиму тоже десять — хотя ты, конечно, и сам это знаешь. Я терпеть не могу разговаривать о возрасте. Ты тоже не любишь? Десятилетнего мальчика никто не принимает всерьез.

— Я об этом не думаю, — сказал я.

— А Пим думает, и слишком много. Поэтому он мало разговаривает. Он тебе нравится?

Я пожал плечами.

Она тоже пожала плечами. Когда одноклассники меня копируют, это противно, а когда взрослые, то это весело.

— Я рада, что ты не сказал: он мне нравится.

— Почему?

— Это слишком простой ответ, а вот пожать плечами — это отлично. Ты скучаешь по маме?

Знаю я этих взрослых. Они часто задают вопросы, к которым ты не готов.

— Я жду ответа, Томас.

— Скучать — я не совсем понимаю, что это значит.

— Я тоже не совсем понимаю, что это значит.

— Вы меня дурите?

Она улыбнулась.

— Вовсе я тебя не дурю, — сказала она, — но каким языком ты разговариваешь, почему ты не сказал: «Вы надо мной смеетесь?..» Хочешь приходить к нам почаще? Просто звони в дверь, если надумаешь. Может быть, кто-нибудь откроет, может быть, нет.